Пропавшие без вести - Страница 28

— С катера прожектор, — заметил Быков. — Теперь до утра не угомонятся… А знаешь, старшой, все-таки немцы приходили на стоянку, — сказал он неожиданно.

— С чего ты взял? — насторожился Ратников.

— Лаз в шалаш вроде бы немножко расширен был. Когда я завалил — одно, а теперь, кажется, чуть иначе. По-моему, они пошарили-пошарили поблизости и ушли.

— Чего же ты раньше молчал?

— Сомневался. Беспокойство не хотел вносить. А вот как Маша сказала, что вроде голоса слышала, так я сразу и понял: были… И собак у них нет, это точно. Иначе с ними бы явились, а тогда по-другому бы все вышло.

— Похоже, — раздумчиво согласился Ратников. — Так, за здорово живешь, не отцепятся…

— Господи, и без того столько напастей, — с отчаянием проговорила Маша, — а тут еще дождик начинается.

— Это уж действительно ни к чему! — расстроился Быков. — Все шишки на голову. Черт те что!

Дождик поначалу легонько, как бы ощупью пошелестел в листве, потом зашумел настойчивей, сердитей. Пронесся по лесу ветер, раскачивая деревья, подвывая в намокших ветвях, сшибая с них опадающие ливнем холодные капли. Вскоре и ветер, и дождь загудели плотнее, вместе набирая силу, точно взбесившись, все стало тут же мокро, похолодало разом, и негде было укрыться, найти спасения от напористого, пронизывающего ветра, хлестких потоков дождя.

Шкипер лежал на носилках ничем не защищенный, и Ратников, сам вмиг промокший до нитки и озябший, представил, как по лицу его хлещут дождевые струи, ручейками стекает вода и обессиленное тело немеет под мокрым насквозь тряпьем. В сплошной темноте ничего нельзя было разобрать, как ни приглядывайся, но и стоять так, без действия, без движения под холодным ливнем, становилось нестерпимо.

— Маша, где топор? Давай скорее топор! — крикнул он и, когда она подала ему, вздрогнул, ощутив скользкое топорище на ладони: «Вот им немец и ахнул шкипера…» И, обозлившись, бросил в темноту: — Боцман, какой-нибудь навес, иначе закоченеем до утра. Как при всемирном потопе хлещет!

Кое-как, почти на ощупь, соорудили они подобие па-веса, затащили под него шкипера, залезли сами, дрожа от холода, тесно прижались друг к другу. Но капли стали тут же просачиваться, падать сверху все чаще и чаще, потом сразу в нескольких местах полило, и Ратников стянул с себя прилипшую, отяжелевшую рубашку и укрыл шкипера. Он чувствовал ладонями, как вздрагивают Машины плечи, — она приткнулась к нему, словно ребенок, ищущий защиты, — растирал их, стараясь согреть, и этими движениями обогревался и сам, виня себя за то, что впутал Машу во всю эту историю с побегом, за ее страдания виня и тревоги, даже за этот проклятый дождь, посланный, точно в наказание.

— В такой ливень немцы не сунутся на поиски, — сказал Быков. — Так что объявляется отбой, всем отойти ко сну. — Пошутил — Только перекройте, пожалуйста, ДУШ.

Ратников понял: Быков сказал это для Маши, чтобы хоть об этом она не беспокоилась, и был ему благодарен за такую заботу.

— До отбоя полагается вечерний чай, — в тон ему пошутил Ратников.

Достал из мешка еду, на ощупь влил шкиперу в рот самогона, заставил глотнуть капельку Машу, понемножку приложился и сам с Быковым. Разломил хлеб, сало топором тронуть не решился, но больше разрезать было нечем, и он рвал его на части пальцами, а оно выскальзывало, точно осклизлый обмылок.

Так они сидели, прижавшись мокрыми телами и отдавая друг другу тепло, молча прислушивались к шуму дождя и леса, ели раскисший хлеб с салом. Казалось, не будет конца этой долгой ненастной ночи и солнце уже никогда не взойдет и не нагреет насквозь продрогшую землю.

— Не выберемся мы отсюда, — всхлипнула тихонько Маша. — Немцы кругом… и этот холод. Не выберемся, товарищ командир, пропадем.

— Ничего, Машенька, выкрутимся. Я в такой переплет попал недавно, что и сейчас не пойму, как вывернулся. Но вот живой же, даже не раненный ни разу. А с танками сойтись пришлось — не с этими курортниками. И ничего… — Ратников, успокаивая ее, убаюкивая чуть раскачивающими движениями, и сам не заметил, как стал рассказывать о себе. Он как бы заново переживал те часы, когда удерживал плацдарм со своими ребятами, их гибель и гибель Панченко, те самые горькие минуты, когда его тащили за танком со связанными руками, а потом, точно сквозь строй, прогнали через толпу гогочущих немцев, высыпавших поглумиться над ним. — А потом — плен, концлагерь, ну и ваша баржа-спасительница, — заключил он. — Но ведь выкрутился.

— Страх-то какой! — ужаснулась Маша. — Как же такое можно вынести?! — Но голос у нее был уже полусонный, покойный, и Ратников обнадеживающе произнес:

— А уж отсюда вырвемся, не беспокойся. Вот солнышко выйдет утром, обогреемся, дело пойдет.

— Под самую завязку, выходит, хватил? — тихо сказал Быков, прислушивавшийся к разговору. — Понимаю.

— Может, до самой-то кое-что и похлеще оставалось. Кто знает? Но уж если бы сейчас повстречался с этим немцем танкистом…

— Все они одним дегтем мазаны. Не только твой…

— Не скажи. У одной матери и то дети разные…

— Ты сам-то встречал хоть одного порядочного?

— Нет, пока не приходилось.

— А говоришь… И не встретишь, поверь.

Шумел, понемножку обессилевая, дождь, скатывались с навеса холодные капли. Ветер притих, уже не буянил в ночном лесу. Тихо стонал шкипер в полубреду. Они, трое, сидели на промокшей насквозь земле, отогревая друг друга собой и дыханием. Наконец задремали и уснули, когда дождь уже совсем перестал и на иссиня-черном небе стали проглядывать поздние звезды.

Разбудили их еще не созревшие, чуть теплые лучи солнца, которые неожиданно ярко пробились после такой холодной ливневой ночи. И это казалось чудом, предвестником доброго дня, удачи.

Быков первым ощутил на лице тепло, открыл глаза, удивленно огляделся, точно не веря увиденному, и, передернувшись от озноба, судорожно зевая, удивленным голосом воскликнул:

— Подъем! Глядите, солнца-то сколько!

Лес ожил. Весело, радуясь солнечному утру и теплу, заливались птицы, птичий гомон стоял кругом, на листьях, траве сияли, вспыхивали, переливаясь, капли росы. Все оставалось еще мокрым от ночного дождя, но уже пригрелось на солнышке и дышало парным теплом.

— А я, представляете, дома побывал! — весело говорил Быков, с удовольствием разминаясь, приседая, горяча иззябшее тело. — Во, сон! Заходим это мы с Аполлоновым ко мне, жена с сынишкой кидаются навстречу. А мы, грязные, драные как черти, ну вот как сейчас, даже пройти неловко — наследим. И жена не может почему-то идти, как к полу прибитая. А сынишка — полгода ему, ходить еще не может — бежит ко мне и ручонкой гладит меня по щеке. А другой — Аполлонова. Проснулся: солнышко щеку-то пригрело. Надо же, дома побывал! — не переставал радоваться Быков. — Ну, теперь вроде и легче!

Ратников и Маша молча смотрели на него, разбирая навес. Быкову и в голову не пришло, что своей радостью он не порадовал их, не мог порадовать. Не подумал как-то, что нет у них ни дома, ни семьи, ни родных — никого и ничего нет на всем свете, что, чем оба они живы и богаты сейчас, все при них в этом чужом лесу.

— Ну, побывал — и хорошо, — угрюмо сказал Ратников. — Часов восемь уже, перебрали со сном. Собираться пора. — Поднял свою рубашку, которой укрывал шкипера, выжал ее, повесил на сук. — Теперь так теплее ему, на солнышке.

Шкипер зашевелился, застонал. Маша кинулась к нему:

— Сашка, Сашка, слышишь меня? Ратников дал ему глоток самогону.

— Ну как, живой? Так, еще чуточку глотни. Вот и хорошо. Это как в топку угля подбросить, живо раскочегарит.

— Концы, старшой, отдаю. — Шкипер открыл глаза, с тоской поглядел на него.

— Это ты брось.

— Слово последнее хочу. Не раз говорил последнее… О другом теперь, — с трудом произнес шкипер. Борода у него шевелилась, точно жевал что-то. Ратников осторожно подсунул ему под голову мешок. — Я ведь в шлюпке чуть тебя… Как пистолет дал…

— Не выдумывай, — спокойно, строго сказал Ратников. Мгновенно ожил у него в памяти тот момент, когда передал шкиперу в шлюпке пистолет. Еще подумал тогда: «Вот возьмет сейчас и шлепнет в затылок…» Значит, что-то передалось ему в то мгновение? Сейчас не хотелось, чтобы Быков узнал об этом, и он твердо произнес: — Чепуху не неси!