Прометей раскованный - Страница 25

На V Вашингтонскую конференцию приехало двадцать четыре физика. Почти всех Бор и Ферми знали, многие работали у Бора в Копенгагене. Среди выходцев из Европы выделялся Эдвард Теллер, эмигрант из Венгрии, тоже бывший ученик Бора, — человек выше среднего роста, хромой, сутулый, узколицый, большеносый, с такими густыми бровями, что они мощными наличниками нависали над зелёными глазами. Тяжёлой ковыляющей походкой он бродил по коридорам, погружённый в свои думы, судорожно размахивал руками, судорожно вздымал и опускал косматые брови. Было что-то недоброе и в манере поведения и в облике этого человека. Его сторонились, старались не беспокоить вниманием. В среде крупных физиков, где не только научные достижения, но и личные странности быстро становились общеизвестными, о Теллере знали, что он нелюдим. Он любил ошеломлять парадоксами, больше раскрывавшими его характер, чем теоретические труды. На вопрос: «Лучшее удовольствие человека?» — он отвечал: «Злобное удовольствие есть чистейшее из удовольствий»; говорил, что его любимое занятие «делать для других ясным то, что им кажется тёмным, и затемнять то, что они находят ясным». А когда интересовались, что он больше всего ненавидит, он мрачно изрекал: «Писать для других людей».

Он мог бы сказать: «Делать что-либо доброе для людей»,— этому тоже не удивились бы.

Никто тогда и не подозревал, что этот демонического вида человеконенавистник сыграет вскоре воистину дьявольскую роль и, прозванный буржуазной прессой «отцом водородной бомбы», будет призывать к ядерному истреблению человечества.

Бор не предугадывал будущей зловещей роли Теллера и ценил в нём незаурядное дарование теоретика.

В перерыве произошло событие, изменившее намерения Бора.

К нему подошёл репортёр. Только что получен «Натурвиссеншафтен» со статьёй Гана и Штрассмана. Не смог бы мистер Бор прокомментировать работу немецких радиохимиков? Бор в восторге схватил журнал.

Итак, публикация произошла! Он свободен от обязательства молчать! Теперь он одной фразой приведёт в движение армию американских физиков.   Бор   попросил   слова   для   сообщения чрезвычайной важности.

Зал затаил дыхание, когда Бор взошёл на трибуну. Только физик Туве успел прошептать своему сотруднику Хавстеду — оба работали в Вашингтоне в Институте Карнеги:

—   Советую, не дожидаясь конца речи Бора, помчаться менять прокладки в ускорителе. Думаю, сегодня ночью нам предстоит поставить удивительный эксперимент.

Бор сияющими глазами оглядывал замерший зал. Речь его была коротка. В Европе открыли новую ядерную реакцию — деление ядра урана. Осколки ядра приобретают энергию, в три миллиона раз превышающую ту, что выделяется при горении угля. Приближается поворотный пункт в истории человечества. Когда он реально наступит, зависит от них ото всех, от их теоретических обобщений, от экспериментальных исследований. И чем скорей это будет, тем лучше!

Вслед за Бором на трибуне появился улыбающийся Ферми. И он вслух высказал то, о чём не догадывались ни Фриш с Мейтнер, ни сам Бор:

—  Я допускаю возможность того, что при распаде урана выделяется не только гигантское количество внутриядерной энергии, но испускаются новые нейтроны. Эти вторичные нейтроны могли бы явиться снарядами, разбивающими другие ядра. И если процесс распада охватит массу урана, мы получим автоматическую, самоподдерживающуюся реакцию с непрерывным выделением энергии.

Ошеломляющее заявление Ферми усилило и без того глубокое впечатление от речи Бора. О продолжении заседания не могло быть и речи. Физики вскакивали и кидались кто сразу в лабораторию, кто на поезд, кто на телеграф — предписывать ассистентам срочно подготовить условия для эксперимента.

Ферми, торопливо отделываясь от вопросов репортёра, помчался из Вашингтона в Нью-Йорк. Он надеялся, что в начавшейся гонке экспериментов ему удастся опередить других: ведь в Колумбийском университете подготовка к опыту шла со вчерашнего вечера.

А Туве из Института Карнеги пригласил Бора, Розенфельда и Теллера в свою лабораторию, где уже был подготовлен ускоритель. Около полупочи гости и хозяева столпились у пульта управления. На экране осциллографа взлетали светящиеся пики — каждая свидетельствовала о распадающемся ядре урана. Необыкновенная высота вспышек доказывала огромность выделающейся энергии. Молчаливые физики не могли оторвать глаз от осциллографа: ядро самого тяжёлого атома воочию раскалывалось перед ними, зелёный луч на экране чертил дорогу в неизведанный мир, полный великих надежд и огромных загадок.

Уже занимался новый день, когда Бор с Розенфельдом покинули Институт Карнеги.

Бор чувствовал себя усталым и счастливым. Эксперимент подтверждал все выводы теории.

—  И приоритет первооткрывателей объявлен, — сказал он ассистенту. — Никто уже не оспорит заслуги европейских физиков.

Бору вскоре пришлось убедиться, что он недостаточно знает Америку. Этой ночью в четырёх университетах страны наблюдалось деление урана нейтронами. Одна за другой лаборатории включались в спринтерский «бег экспериментов». Калифорнийский физик Луис Альварец сидел в парикмахерской, когда ему подали телеграмму из Вашингтона с известием о делении урана. Оттолкнув парикмахера и на бегу стирая со щёк мыло, он, выбритый лишь наполовину, помчался в свою лабораторию.

Как Ферми и предполагал, Колумбийский университет в этой скачке вынесся вперёд. Другие университеты только готовили аппаратуру, а в Нью-Йорке уже фотографировали картины, возникающие при делении ядер.

И через несколько дней в газетах появились сообщения о новой ядерной реакции. Все заслуги приписывались американским учёным. Америка в своей истории неоднократно, не произнося и слова благодарности, присваивала достижения Европы — и бесцеремонно проделывала это снова.

А когда до Бора дошло, что по радио выступал Ферми и ни единым словом не обмолвился о Фрише и Мейтнер, возмущение Бора стало нестерпимым. В резком письме он потребовал, чтобы Ферми публично признал заслуги первооткрывателей.

—   Он мог бы молчать, если бы это уменьшало его личную славу! — негодовал Бор. — Молчание из скромности, такой поступок можно только приветствовать. Но молчание Ферми равносильно обкрадыванию других. Разве ему мало почестей?

Бор приехал к Ферми в Нью-Йорк. Объяснение с Ферми произошло за закрытой дверью. Оба вышли расстроенные. Ферми не понял, почему Бора так волнуют персональные вопросы, когда речь идёт о величайшей научной проблеме всех времён. Но он всюду теперь подчёркивал заслуги европейцев.

Никогда Бор, прозванный «Сократом двадцатого века», не боролся бы так за собственные интересы. Но даже малейшая несправедливость в отношении других людей, особенно же пострадавших от фашизма, была ему нестерпима. И это небольшое сражение за «честь первооткрывателей» закончилось его триумфом.

В начале февраля над Северными штатами бушевала метель. Снег заваливал землю, на дорогах буксовали машины. Бор предвкушал вскоре отличные лыжные прогулки. В Принстон приехал из Копенгагена Плачек. Бор рассказал Плачеку об идее цепной реакции, впервые провозглашённой Жолио в его нобелевской речи и сейчас воодушевляющей Ферми. Плачек сперва сонно кивал головой, словно соглашаясь, а потом подверг идею жестокой критике. Одна загадка распутана, появились две новые! Уран распадается? Очень хорошо! Но почему распад вызывают почти исключительно одни медленные нейтроны, а быстрые почти исключительно только поглощаются? И отчего так мал процент делящихся ядер? Если цепная реакция возможна, то почему она не начинается, сколько ни усиливают нейтронную бомбардировку?

Плачек, общий любимец копенгагенского института, чем-то напоминал своего соплеменника Швейка: он умел язвительно посмеиваться, даже, казалось бы, хваля. Бор любил делиться с Плачеком идеями. Если они выдерживали изобретательную критику Плачека, значит, чего-то реально стоили. Ещё больше любил Бор язвительную полемику Паули, но Паули был далеко, жил в Швейцарии, а Плачек — всегда рядом.