Проклятая Русская Литература (СИ) - Страница 57

   Бунин задается вопросом, на который трудно ответить, но который нельзя обойти, ибо без понимания этого мы не разберемся в человеке. Насколько Горький был искренен и насколько играл? "В чувствительных местах, пишет Бунин, он, когда старался быть особенно убедительным, с легкостью вызывая даже слезы на свои зеленоватые глаза...". Бунину вторит Ходасевич: "Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется, не помню, над чем он не плакал, - разумеется, кроме совершенной какой-нибудь чепухи. Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его бранил, но первая реакция почти всегда была - слезы. Его потрясало и умиляло не качество читаемого, а самая наличность творчества, тот факт, что вот - написано, создано, вымышлено. Маяковский, однажды печатно заявивший, что готов дешево продать жилет, проплаканный Максимом Горьким, поступил низко, потому что позволил себе насмеяться над лучшим, чистейшим движением его души. Горький не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и в протирании затуманившихся очков..." Он же: "Трудно поверить, что этот человек мог плакать настоящими слезами от стихов Пушкина, Блока, но и Огурцова и Бабкина..."

   Итак, перед нами - артист, пусть не очень хороший, ибо его фальшь замечают, но человек, склонный к игре и лжи. "Наступал час семейного чаепития. Я становился для Горького слушателем тех его воспоминаний, которые он так любил и которые всегда пускал в ход, когда хотел "шармировать" нового человека. Впоследствии я узнал, что число этих рассказов было довольно ограничено и что, имея всю видимость импровизации, повторялись они слово в слово из года в год. Мне не раз попадались на глаза очерки людей, случайно побывавших у Горького, и я всякий раз смеялся, когда доходил до стереотипной фразы: "неожиданно мысль Алексея Максимовича обращается к прошлому, и он невольно отдается во власть воспоминаний". Как бы то ни было, эти ложные импровизации были сделаны превосходно. Я слушал их с наслаждением, не понимая, почему остальные слушатели друг другу подмигивают и один за другим исчезают по своим комнатам. Впоследствии - каюсь - я сам поступал точно так же, но в те времена мне были приятны ночные часы, когда мы оставались с Горьким вдвоем у остывшего самовара".

   Владислав Ходасевич уверяет, что главная причина игры заключалась "в особенном, очень важном обстоятельстве - в том крайне запутанном отношении к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное влияние, как на его творчество, так и на всю его жизнь..." Да, верно. В лучшей его пьесе "На дне" всё перекошено - правда и ложь. Главный герой - странник Лука, "старец лукавый". Он является, чтобы обольстить обитателей "дна" утешительной ложью о существующем где-то царстве добра. При нём легче не только жить, но и умирать. После его таинственного исчезновения жизнь опять становится злой и страшной. Но Лука, с его верою в просветление общества через просветление личности, многим мог показаться вредным. Горький это предвидел и противопоставил Луке шулера Сатина, который провозглашает, что "ложь - религия рабов и хозяев. Правда - бог свободного человека", но когда другие ругают Луку, Сатин кричит: "Молчать! Старик - не шарлатан... Я понимаю старика... да! Он врал... но - это из жалости к вам, чёрт вас возьми! Есть много людей, которые лгут из жалости к ближнему... Есть ложь утешительная, ложь примиряющая". Знаменитая фраза: "Человек - это великолепно! Это звучит гордо!" - также вложена в уста шулера, сиречь, вора. Но автор про себя знал, что это ложь. Ничего гордого в человеке он не видел, а вот создание мечты, обмана, Горький считал истинным признаком гениальности, и обожал Беранже:

   Господа! Если к правде святой

   Мир дорогу найти не сумеет,

   Честь безумцу, который навеет

   Человечеству сон золотой!

   Горькому довелось жить в эпоху, когда "сон золотой" заключался в мечте о социальной революции, в которой виделась панацея от всех человеческих страданий. Он поддерживал эту мечту, стал её глашатаем - не потому, что так уж глубоко верил в революцию, а потому, что верил в спасительность мечты. Сквозь русское освободительное движение, а потом сквозь революцию он прошел лукавым странником Лукою. От раннего, написанного в 1893 году рассказа о возвышенном чиже, "который лгал", и о дятле, низменном "любителе истины", вся его писанина, как и вся жизнь, проникнуты сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде. "Я искреннейше и неколебимо ненавижу правду", - в кои-то веки честно писал он Е. Д. Кусковой в 1929 году.

   Ходасевич замечает: "Отношение ко лжи и лжецам было у него, можно сказать, заботливое, бережное. Он почему-то любил поджигателей, корсиканских бандитов, фальшивомонетчиков, авантюристов, мошенников и воров всякого рода и калибра. Некоторые окружали его всю жизнь. Их проделки он сносил с терпеливостью, которая граничила с поощрением. Мелкими жуликами и попрошайками он имел свойство обрастать при каждом своем появлении на улице. В их ремесле ему нравилось сплетение правды и лжи, как в ремесле фокусников. Он поддавался их штукам с видимым удовольствием и весь сиял, когда гарсон или торговец какой-нибудь его обсчитывали. В особенности ценил он при этом наглость - должно быть, видел в ней отсвет бунтарства и озорства. Он и сам, в домашнем быту, не прочь был испробовать свои силы на том же поприще. "Никогда я не замечал, говорил Ходасевич, чтобы он кого-нибудь вывел на чистую воду или чтобы обличил ложь - даже самую наглую или беспомощную. Нередко случалось ему и самому говорить неправду. Он это делал с удивительной беззаботностью, точно уверен был, что и его никто не сможет или не захочет уличить во лжи".

   -Чует сердце, - вздохнул Голембиовский, - сейчас покажется дьявол.

   -И не ошибетёсь, Борис Вениаминович,- порадовал его Ригер. - К "подрумяниванию фактов" Горький подлинно относился с сердечным сочувствием, не удивительно, что "румянил" их и сам, и близкая к лубочной биография Горького-самородка, Горького-буревестника, Горького-страдальца и передового бойца за пролетариат - результат его лукавой фантазии. Горький её придумал, а потом усвоил раз навсегда и в значительной степени стал её рабом. Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед "массами" в том образе, которого от него эти массы требовали в обмен на свою любовь. Часто, слишком часто приходилось ему самого себя ощущать некоей массовой иллюзией. "Великое множество раз, говорил Ходасевич, совершая какой-нибудь поступок, который был ему не по душе или шёл вразрез с его совестью, или наоборот - воздерживаясь от того, что ему хотелось сделать или что совесть ему подсказывала, - он говорил с тоской, с гримасой, с досадливым пожиманием плеч: "Нельзя, биографию испортишь". Или: "Что поделаешь, надо, а то биографию испортишь".

   Ригер с подлинно дьявольским выражением на физиономии усмехнулся.

   - И тут появляется искуситель. Современник Горького, эмигрант И.Д. Сургучев описывает любопытный разговор с писателем. "А вы знаете? - сказал мне Горький, - я ведь учился иконописи. Но не пошло: веры не было. А это самое главное в этом деле. Большая комната. Сидят человек двадцать богомазов и пишут иконы. А я вступил, как растиратель красок, ну и присматривался, конечно. Пишут Богов, Божию Матерь и Николу. Хозяин - мрачный, платит поденно и следит, чтоб не раскуривали. Скука, а песен петь нельзя. Попробовали божественное: "Кресту Твоему" - не идет. Я был мальчишка бедовый. Подойдешь к одному-другому и шепнешь: "Нарисуй ему рожки!" Так меня и прозвали: "дьяволёнок". Хозяину это не нравилось, вынул он из кармана сорок копеек и сказал: "Собери своё барахлишко и к вечеру очисть атмосферу". И вот вечером, когда я пришёл к товарищам попрощаться, один из них вынул из стола две маленьких иконки и сказал: "Вот для тебя специально написал, выбирай". На одной был написан Алексей, Божий человек, а на другой - дьявол румяный и с рожками. "Вот выбирай, что по душе". Я выбрал дьявола, из озорства. "Ну, вот я так и мыслил", - ответил богомаз, - "что ты возлюбишь дьявола. Ты из дьявольской материи создан. И мамаша твоя не иначе, как путешествует на Лысую Гору". "Как же, как же, - ответил я, смеясь, - я и сам ездил с ней не один раз". "Ну, вот и молись своему образу: он тебя вывезет", но, прибавил богомаз, "жди дурного конца". Что-то в душе у меня екнуло, но нельзя же поддаваться панике! Что-то было в этом от "Пана Твардовского", которым я зачитывался: и интересно, и жутковато.