Проклятая Русская Литература (СИ) - Страница 56

   - В чем-то правы, - кивнул Верейский, - Леонтьев-Щеглов говорил, "как у Гоголя душевные страдания являлись первопричиной телесного недуга, так и у Чехова. Душевное потрясение было слишком сильно, чтобы пройти без последствий... Насколько преувеличенно шумны были похвалы, венчавшие "Иванова", настолько же была груба до неприличия "обида непонимания", отметившая представление "Чайки". Это была смертельная обида в буквальном смысле, и долго потом Чехов не только избегал разговоров об этом представлении, но не выносил даже случайной обмолвки по этому поводу. Злополучное представление состоялось поздней осенью 1896 года, а уже ранней весной следующего года Чехов лежал в московской клинике с явно обнаруженными признаками чахотки..."

   Ему вторит Владимир Немирович-Данченко: "Потом был неуспех "Чайки" в Петербурге. Словно именно это надломило его жизнь, и отсюда крутой поворот. До сих пор о его болезни, кажется, никогда и не упоминалось, а вот как раз после этого Чехова иначе и не представляешь себе, как человека, которого заметно подтачивает скрытый недуг. Пишет он все меньше, две-три вещи в год; к себе становится все строже. Самая заметная новая черта в его повестях - это то, что он, оставаясь объективным, изощряя свое огромное художественное мастерство, все больше и чаще позволяет своим персонажам рассуждать, преимущественно о жизни русской интеллигенции, заблудившейся в противоречиях, нежащейся в мечте и безволии. Среди этих рассуждений вы с необыкновенной отчетливостью различаете мысли самого автора, умные, меткие, благородные, выраженные изящно, с огромным вкусом. Популярность его ширится, образ его приобретает через театр новое обаяние. Его имя уступает только Толстому..."

   Но на самом деле - он же медик - первые признаки появляются куда раньше. Речь идет просто об обострении, проявлении недуга.

   -Муромов, Ригер! - Голембиовский смерил взглядом коллег, разливавших по бокалам остатки коньяка, - есть на нем ещё грехи и добродетели?

   - Добродетели? - Муромов посмотрел на коньяк и вдохнул аромат, - конечно. Он был милосерден и сострадателен, Владимир Поссе писал: "Сам больной хлопотал о неимущих больных. Помню, особенно озабочен был судьбой какого-то чахоточного студента, приехавшего без всяких средств лечиться в Крым..." Игнатий Потапенко свидетельствовал, что "Те уравновешенность и трезвость, которыми он всех изумлял, явились результатом мучительной внутренней борьбы, трудно доставшимися ему трофеями. И в жизни Чехова было все, все было пережито им - и большое, и ничтожное..." И он же пишет: "В среде писателей и художников так развита болезненная впечатлительность, соединенная с самолюбием, очень часто самомнением, всякий в глубине души считает себя великим, и так легко возникают недоразумения и столкновения. Большею частью это происходит именно от вздорности: неосновательных претензий, нежелания и неуменья спокойно выслушать, непонимания друг друга, предубеждения, подозрительности, а иногда от нравственной невоспитанности. Чехов, слава богу, был избавлен от этих качеств"

   - Лучше всех сказал Куприн, - неожиданно поддержал "адвоката Бога" "адвокат дьявола" - "Он мог быть добрым и щедрым - не любя, ласковым и участливым - без привязанности, благодетелем - не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности"

   -Бедняга всё-таки, да и талант, - задумчиво проронил Голембиовский. - Жалко-то как.... Но ведь подлинно отрава. И всё равно жалко. Страдалец. Хоть жребий кидай...

   -Все зависит от цели, - пробормотал Верейский. - Творения умирающего мозга, осознающего своё умирание, - это факт литературы, просто на таком материале не надо бы воспитывать юношество...

   Голембиовский кивнул, но сардонично бросил:

   -Боюсь, после подобных чисток литературы, воспитывать юношество, Алёша, придётся по Псалтири.

   -А это не худшая книга, - пожал плечами Верейский, и заседание на том закончилось.

   Глава 12. "Лжец и отец лжи"

   "Ложь - тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая".

   Чехов.

   В пятницу была научно-практическая конференция, поэтому обсудить творчество и личность Максима Горького собрались на следующей неделе, но уже в понедельник, когда Муромов, морщась, читал пьесы Горького и что-то бормотал себе под нос, Ригер пожаловался, что мемуарные источники являют собой столь откровенную ложь, что и цитировать стыдно. Верейский кивнул и уныло проронил Ригеру:

   -Я буду опираться на тех, кто мог говорить бесцензурно, - Бунин, Ходасевич, Берберова, Сургучев...

   -Ну-ну, а я никак не могу разобраться в обстоятельствах смерти, - сообщил Ригер, - понимаю, что это не особо важно, просто заинтересовался. И, оказывается, внучка Горького была женой сына Берии! Какое получается интересное родословное древо...

   -Хватит сплетничать, юнцы, - прервал их Голембиовский, - и в дебри не лезьте. Только факты и критический анализ личности.

   - Да не получается, - пожаловался Верейский, - на каждое его утверждение в письмах, дневниках, повестях и драмах - можно найти антитез в тех же письмах, дневниках, повестях и драмах. Он - лжец per se. Он сам не знает, чего хочет, и разобраться в его взглядах и творческом методе невозможно, просто потому, что никаких взглядов и никакого метода нет...

   Впрочем, к среде все были готовы.

   - Итак, Горький... - чуть откашлялся Верейский. - "Высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром и все образами и все с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными..." Это Иван Бунин, знавший его почти два десятилетия. Это - вид снаружи, а вот изнутри. Свидетельствует ВладиславХодасевич, его родственник и сотрудник, чьи воспоминания весьма объективны. "Великий поклонник мечты и возвышающего обмана, которых по примитивности своего мышления он никогда не умел отличить от обыкновенной, часто вульгарной лжи, Горький усвоил себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый образ певца революции и пролетариата". Усвоил как роль? Или как идеал? Я до конца не понял.

   Он был артистом - вот снова свидетельство Бунина. "В тот же день Горький позвал меня зайти к нему на Виноградную улицу. Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, при Чехове: милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения, говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским говорком с оканьем. Он играл и в том, и в другом случае, - с одинаковым удовольствием, одинаково неустанно, - впоследствии я узнал, что он мог вести монологи хоть с утра до ночи и все одинаково ловко, вполне входя то в ту, то в другую роль..." Бунин уточняет: "Первая черта была та, что на людях он бывал совсем не тот, что со мной наедине или вообще без посторонних, - на людях он чаще всего басил, бледнел от самолюбия, честолюбия, от восторга публики перед ним, рассказывал всё что-нибудь грубое, высокое, важное, своих поклонников и поклонниц любил поучать, говорил с ними то сурово и небрежно, то сухо, назидательно, - когда же мы оставались глаз на глаз или среди близких ему людей, он становился мил, как-то наивно радостен, скромен и застенчив даже излишне. А вторая черта состояла в его обожании культуры и литературы, разговор о которых был настоящим коньком его. То, что сотни раз он говорил мне впоследствии, начал он говорить ещё тогда, в Ялте: "Понимаете, вы же настоящий писатель прежде всего потому, что у вас в крови культура, наследственность высокого художественного искусства русской литературы. Наш брат, писатель для нового читателя, должен непрестанно учиться этой культуре, почитать её всеми силами души, - только тогда и выйдет какой-нибудь толк из нас!" Несомненно, была и тут игра, было и то самоунижение, которое паче гордости. Но была и искренность - можно ли было иначе твердить одно и то же столько лет и порой со слезами на глазах?"