Проклятая Русская Литература (СИ) - Страница 37

   "Если бы геометрия так же противоречила нашим страстям и интересам,

   как нравственность, мы так же спорили бы против нее

   и нарушали ее вопреки всем доказательствам..."

   Готфрид Лейбниц.

   -Позор!

   -Стыд и срам! Это же школьная программа!

   -Не может быть, Марк, вы пошутили?

   Ригер, к которому относились все эти возгласы, спокойно прихлебывал кофе из своей любимой кружки с тремя поросятами, и совсем не походил на человека, терзаемого угрызениями совести. Он деловито прожевал печенье, допил кофе и любезно опроверг коллег, шутовски разведя руками.

   - Что делать! Ничуть не пошутил. Не читал я "Что делать?". Не читал. И что? Распнёте?

   Голембиовский покачал головой.

   -Ну, с точки зрения этической, художественной или ментальной вы, конечно, ничего не потеряли, но, Марк, вы же не рядовой читатель! Как литературоведу, да ещё и историку литературы, не прочесть этого романа? Мы спустили на тормозах "Былое и думы", но не можем же мы пропускать всё, что вы не соизволили прочесть!

   Ригер, почувствовав справедливость упрёка, тяжело вздохнул и уныло проронил:

   -Ладно, к будущей среде, за выходные, даст Бог, осилю, - сдался он, и высокомерно огрызнулся, - я начинал пару раз в годы школьные, да не пошло. Понадеюсь, что настойчивость зрелости искупит лень юности...

   Теперь вздохнули все остальные, заранее предвидя реакцию эстета Ригера на прочитанное. Верейский тихо сказал:

   -Вы должны прочесть, Марк, ведь это, ни много ни мало, книга главного российского искусителя, беса России, "глубоко перепахавшая" самого российского антихриста Ленина. Вы должны...

   -О! - всколыхнулся Ригер, - тогда, конечно, лопну, но осилю.

   Однако после ухода Марка Юрьевича на лекции Муромов уверенно заявил, что Чернышевского Ригер не только к среде, но и вообще никогда не одолеет. "Не сможет он, с его-то утончённым вкусом..."

   Муромов ошибся. В среду после последней лекции Марк появился на кафедре русской литературы с лучащимся взглядом, ироничной улыбкой и зелёным томом Чернышевского под мышкой. Более того в руке у него был зажат пакет, из которого он, под ошеломленные взгляды коллег извлёк бутылку водки и банку малосольных огурчиков, батон хлеба и палку "краковской", объяснив потрясённым товарищам по ремеслу, что под иную выпивку и закуску "Что делать?" просто не пойдёт.

   -Спасибо, господа, за укоры, я много потерял бы, не зная этого шедевра. Скажу вам больше, - хихикнул он, - роман так впечатлил меня, что я прочёл и все дневники автора и его письма, и даже все мемуары о нём, - и не пожалел. Вы расширили границы моего вкуса.

   Голембиовский, Муромов и Верейский удивлённо переглянулись, первые принялись молча нарезать бутерброды, а Верейский осторожно спросил:

   -И каковы впечатления, Марк?

   -Сложные, - проворковал Ригер, - но я в последнее время ловлю себя на странной сладости искаженного эстетизма. Проще говоря, от хорошей книги получаю удовольствие потому, что она хороша, а в дурной восхищает её глупость и посредственность. Я стал воспринимать бездарность как грань декаданса, как запах порчи литературы, и, подобно Бодлеру, начал ощущать красоту распада, поэзию тлена, метафору гниения! Становлюсь гурманом-извращенцем, - физиономия Марка странно кривилась, но он явно был в приподнятом настроении.

   Коллеги снова переглянулись. Деликатность и такт мешали им высказаться, да и едва ли они имели что сказать, и только Голембиовский недоуменно уточнил:

   -И на это расширение сознания вас, Марк Юрьевич, сподвиг Чернышевский?

   -Ну, возможно, некоторое понимание того, что в идеологизированном обществе литературой можно назвать любую макулатуру, было у меня и раньше, но теперь оно оформилось в убеждение, - улыбнулся Марк. - Но главное-то, главное, я понял Достоевского через Чернышевского!

   Верейский недоуменно уставился на Ригера, тот же энергично кивнул.

   -Помните то замечание в черновиках Достоевского по "Бесам", когда он говорил, что Петр Верховенский, Нечаев, у него выходит лицом почти что комическим? - Верейский кивнул, - но почему заговорщик, революционер и убийца у него смешон? Почему ему потребовался мощный, жуткий в своей противоречивости, но уравновешивающий действие образ Ставрогина?

   -И почему же? - полюбопытствовал теперь и Голембиовский.

   -Отвечу в конце нашего заседания, пока же - не будем отвлекаться, - пообещал Ригер интригующим тоном и, подождав, пока все расселись, начал, - скажу честно, я ничего не почерпнул в мемуарах. Понятно, что позиция, выбранная интерпретатором, - скривил губы Ригер, - определяет толкование биографического материала. Исследуя мемуары, посвященные Чернышевскому, заметно, что большая их часть написана после его смерти, когда масштаб его личности был неимоверно раздут, словно презерватив накачали до размера цеппелина. И оттого в мемуарах, связанных даже с ранними годами, образ Чернышевского принимает идеологическую нагрузку, совершенно не адекватную жанру. Это просто "жития святых". Этим же страдала, кстати, и вся "лениниана", где идеальное, историческое и биографическое совмещалось в единое мифологическое. Только личные дневники рисуют его верный портрет, однако, - прервал себя Марк, - я выступаю не в своем амплуа. Начинайте, Алекс.

   Верейский полистал свои блокноты.

   -Ну, кое в чем вы, безусловно, правы. Рассказы саратовцев о детстве Чернышевского в записи Ф. Духовникова - это откровенные фантазии, где каждый эпизод проецируется на будущее "подвижничество". Воссоздать внутренний облик через внешние проявления не удается: "Хотя Николай Гаврилович был большой любитель всяческих игр, но он не только не отвлекал мальчиков, живших в соседстве, но даже сам оставлял игры и всякие удовольствия, если нужно было помочь кому-нибудь в учебных занятиях" Или: "Жизнь семинаристов того времени была груба; но Николай Гаврилович не обращал на это никакого внимания: для него дороги были беседы с умными товарищами. Желая докончить с кем-нибудь разговор, Николай Гаврилович иногда заходил с товарищами, любившими выпить, даже в кабак, в котором, несмотря на непривычную для него обстановку, вел с ними дружественную беседу, отказываясь от водки, которой его усердно угощали". Мемуаристы всячески стараются примирить облик общительного зачинщика игр с обликом анахорета, стремящегося к уединению за книгой. В одних мемуарах: "Он не был похож на других; ребяческие игры и потехи занимали его мало. Без книги в руках его трудно было видеть; он имел её в руках во время употребления пищи, за самоваром, во время обеда и даже в течение разговора". Это утверждает А. Раев в "Записках о Чернышевском". Духовников возражает: "...он был бойкий мальчик, предававшийся играм с увлечением и страстностью" Далее, Духовников: "...двоюродная сестра увлекла его игрой на фортепиано, так что и Николай Гаврилович тоже выучился играть на нём". Раев: "Пробовали учить его на фортепиано, но это ни к чему не привело". Иногда Николай Гаврилович выступает любимцем семинаристов, центром всеобщего внимания. А. Розанов: "Он едва ли не единственный мог быть спасителем товарищей на уроках по древним языкам, Николай Гаврилович приходил в класс раньше, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта - подходит другая, там третья..." Духовников: "В семинарии Николай Гаврилович был крайне застенчивый, тихий и смирный; он казался вялым и ни с кем не решался заговорить первый. Его товарищи называли его между собой дворянчиком, так как он одет был лучше других, и был сын известного протоиерея; кроме того, Николай Гаврилович очень часто ездил в семинарию на лошади, что в то время в Саратове считалось аристократизмом; поэтому чуть ли не целый год чуждались его и не решались вступать в разговоры с ним".