Проклятая Русская Литература (СИ) - Страница 30
Ноша дарования была бы непомерной и неудобоносимой, если бы... если бы не сладость этой каторги, ибо работа на Господа усладительна, раб обретет в ней смысл и счастье, и недаром роняет Гоголь: "не писать для меня значило бы то же, что не жить". Это с восторгом повторит Жуковский, в этом спокойно признается Пушкин, это же, скрепя зубы, зло пробормочет Тургенев.
При этом сила таланта проявляется в полноте только при служении Богу, ложное же направление губит и самый мощный талант. Нет ничего более зловещего, чем использование богоданных способностей в дурных целях. Во все века каждый, одарённый от Господа, выбирает - потонуть в бездне самолюбования, посвятить талант земной суете и ужаснуть современников жутью своей гибели, или пройти путём праведным, посвятить жизнь Богу, не ища ни богатств, ни пьедесталов... Грибоедов и Лермонтов современников подлинно ужаснули...
Были десятки ложных талантов. Но они исчезали и сегодня никто не вспомнит ни одной их пьесы, забыты и они сами, и слова их, а если что и остается, то лишь для вразумления потомков - для понимания, как могли быть помрачены люди... Верейский читал стихи былого, смотрел на полотна прошлых веков, слушал умолкшую музыку минувших столетий - видел величие, недостижимое для нас, но видел и то, что прославлялось, но стало мусором... Все уцелевшее и неопошлившееся было устремлено в Вечность. Да, это прибыль Господа. В веках остаются только служители Божьи, мученики и труженики...
...На следующий день Верейский предложил было пропустить и Достоевского, но его задел ехидный вопрос Голембиовского, не является ли это суждение пристрастным? Верейский, последние пятнадцать лет занимавшийся классиком, пожал плечами и выразил полную готовность рассмотреть взгляды современников и нравственные качества Федора Михайловича. И тут Голембиовский неожиданно предложил:
-Биография и романы известны всем, Алёша. Повторяться не будем. Однако, - Борис Вениаминович тонко усмехнулся, - давайте проанализируем личность классика "с грехами его и добродетелями", просто обрисуйте нам, Алёша, человека.
Верейский снова пожал плечами: он обожал Достоевского и считал, что сумеет очистить его от любых каверзных обвинений современников и коллег. Впрочем, он не ждал особых каверз: Муромов и Ригер любили Достоевского, Голембиовский, хоть и говорил, что у него не хватает здоровья для частого обращения к классику, считал его неоспоримым гением.
Когда все, как обычно, собрались на кафедре после занятий с неизменной бутылкой коньяка, оставшимися с прошлой встречи орехами и свежекупленной Муромовым пастилой, Верейский начал:
- Сначала несколько общих слов, если позволите. Многие уверены, что Достоевского изменила каторга. И да, и нет. Странность и неотмирность в нём были изначально. Александр Савельев, командир роты юнкеров Инженерного училища, свидетельствует, что "он был непохожим на других его товарищей, во всех поступках, наклонностях и привычках, настолько оригинальным и своеобычным, что сначала это казалось странным, ненатуральным и загадочным, возбуждало любопытство и недоумение, но потом начальство и товарищи перестали обращать внимание на эти странности. Федор Михайлович вел себя скромно, строевые обязанности и учебные занятия исполнял безукоризненно, но был очень религиозен, исполняя усердно обязанности православного христианина. После лекций из закона Божия о. Полуэктова Федор Михайлович ещё долго беседовал со своим законоучителем. Всё это настолько бросалось в глаза товарищам, что они его прозвали монахом Фотием". Он же характеризует Достоевского как "невозмутимого и спокойного по природе". Григорович говорит то же самое: "Юноша лет семнадцати, среднего роста, плотного сложения, белокурый, с лицом, отличавшимся болезненною бледностью, он уже тогда выказывал черты необщительности, сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу, и искал уединенного места". Константин Трутовский подтверждает, что "во всем училище не было воспитанника, который бы так мало подходил к военной выправке, как Достоевский. Движения его были угловатые и вместе с тем порывистые. Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье - на нём казалось какими-то веригами. Нравственно он также резко отличался от всех своих более или менее легкомысленных товарищей. Всегда сосредоточенный в себе, он в свободное время постоянно задумчиво ходил взад и вперед где-нибудь в стороне, не видя и не слыша, что происходило вокруг него. Добр и мягок он был всегда, но мало с кем сходился из товарищей".
Также сложен вопрос, когда проявила себя эпилепсия: в детстве, в юности, на каторге или в ссылке. Андрей, младший брат Достоевского, в своих воспоминаниях ничего не говорит о болезни брата, но друг по училищу вспоминает, что "Федор Михайлович прожил у меня на квартире несколько дней и в эти дни всякий раз просил меня, что если с ним случится летаргия, чтобы не хоронили его ранее трех суток. Мысль о летаргии всегда его беспокоила и страшила". Тогда же началась, по собственному выражению Достоевского, "кондрашка", по симптомам которой угадывается эпилептическая аура. Авдотья Панаева тоже отметила, что "с первого взгляда на Достоевского видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались". Врач Степан Яновский описывает его перед арестом: "Легкие при самом тщательном осмотре и выслушивании оказались совершенно здоровыми, но удары сердца были неравномерны, а пульс был не ровный и сжатый, как бывает у женщин и у людей нервного темперамента". А вот свидетельство самого Достоевского. "Мои нервы расстроены с юности, - говорил он. - Ещё за два года до Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор, у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь. Рассказать я не могу этих отвратительных ощущений, но живо их помню; мне часто казалось, что я умираю, ну вот право - настоящая смерть приходила и потом уходила. Я боялся и летаргического сна. И странно - как только я был арестован - вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла, ни в пути, ни на каторге в Сибири, и никогда потом я её не испытывал - я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен... Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей, и с тех пор она меня не покидает. Всё, что было со мною до первого припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною встреченное, все, что я читал, слышал - я помню до мельчайших подробностей. Всё, что началось после припадка, очень часто забываю, иногда забываю совсем людей, которых знал хорошо, забываю лица. Забываю все, что написал после каторги, когда дописывал "Бесы", должен был перечитать все сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц..."
Но Софья Ковалевская, кстати, девчонкой влюбившаяся в Достоевского, рассказывает иначе: "Он говорил, что болезнь эта началась у него, когда он был уже не на каторге, а на поселении. Он ужасно томился тогда одиночеством и целыми месяцами не видел живой души, с которой мог бы перекинуться разумным словом. Вдруг совсем неожиданно приехал к нему один его старый товарищ. Это было именно в ночь перед светлым Христовым воскресеньем. Но на радостях свидания они и забыли, какая это ночь, и просидели её всю напролет дома, разговаривая, не замечая ни времени, ни усталости и пьянея от собственных слов. Говорили они о том, что обоим всего было дороже, - о литературе, об искусстве и философии; коснулись наконец религии. Товарищ был атеист, Достоевский - верующий, оба горячо убежденные, каждый в своем. "Есть Бог, есть!" - закричал наконец Достоевский вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался. "И я почувствовал, - рассказывал Федор Михайлович, - что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. И больше ничего не помню".