Проклятая Русская Литература (СИ) - Страница 16

   -Знаем-с, - колко отметил Ригер.

   Верейский продолжил:

   -Его одноклассник М. Попов прибавляет: "В гимназии учился он не столько в классах, сколько из книг и разговоров. Так было и в университете, откуда он был отчислен "по слабости здоровья и недостатку способностей". Все познания его сложились из русских журналов, не старее двадцатых годов, и из русских же книг. Недостающее же в том пополнилось тем, что он слышал в беседах с друзьями. Сделавшись литератором, Белинский постоянно находился между небольшим кружком людей если не глубоко ученых, то таких, в кругу которых обращались все современные, живые и любопытные сведения. Эти люди, большею частью молодые, кипели жаждой познаний, добра и чести. Почти все они, зная иностранные языки, читали столько же иностранные, сколько и русские книги и журналы. Каждый из них не был профессор, но все вместе по части философии, истории и литературы постояли бы против целой Сорбонны"

   Голембиовский хмыкнул, Муромов усмехнулся, Ригер расхохотался. Верейский не мог упрекать коллег за насмешку над глупым суждением и, вздохнув, продолжил:

   -Оставив на совести автора подобный панегирик, послушаем друга Белинского - Ивана Тургенева. "Не будучи знаком ни с одним из иностранных языков и не находя в русских книгах ничего, что могло бы удовлетворить его пытливость, Белинский поневоле должен был прибегать к разговорам с друзьями, к продолжительным толкам, суждениям и расспросам; и он отдавался им со всем лихорадочным жаром своей жаждавшей правды души. Таким именно путем он, ещё в Москве, усвоил себе, между прочим, главные выводы и даже терминологию гегелевской философии, беспрекословно царившей тогда в умах молодежи. Дело не обходилось, конечно, без недоразумений, иногда даже комических: друзья-наставники Белинского, передававшие ему всю суть и весь сок западной науки, часто сами плохо и поверхностно её понимали. Много хлопот тогда наделало в Москве известное изречение Гегеля: "Что разумно - то действительно, что действительно - то разумно". С первой половиной изречения все соглашались, но как было понять вторую? Неужели же нужно было признать все, что тогда существовало в России, за разумное? Толковали, толковали и решили: вторую половину изречения не допустить. Если б кто-нибудь шепнул тогда молодым философам, что Гегель не все существующее признает за действительное, - много бы умственной работы и томительных прений было сбережено; они увидали бы, что эта знаменитая формула, как и многие другие, есть простая тавтология и, в сущности, значит только то, что "opium facit dormire, quare est in eo virtus dormitiva", то есть "опиум заставляет спать, потому что это снотворное". Тургеневское свидетельство сильно дезавуирует и опошляет панегирик Попова. При этом отметим, что все мемуаристы едины в одном: упоминая какую-нибудь негативную черту Белинского, они сразу, немедленно, тут же стремятся сгладить это впечатление. Тот же Тургенев: "Как во всех людях с пылкой душою, в Белинском была большая доля нетерпимости. Он не признавал, особенно сгоряча, ни одной частицы правды во мнениях противника и отворачивался от них с тем же негодованием, с которым покидал собственные мнения, когда находил их ошибочными. Но истина была для него слишком дорога, он не мог окончательно упорствовать". Кавелин уверяет, что войдя в литературу, Белинский перестал здороваться и узнавать прежних однокашников, но добавляет, что его всё же узнал. Такими внутренними противоречиями полны все мемуары друзей критика.

   -Ах, даже узнавать перестал... - поскрёб щеку Голембиовский, - в князи выбился, значит...

   Верейский не стал это комментировать, тема была больная для него, и он просто продолжил.

   -Отмечу также, что внешность его описывается всеми мемуаристами одинаково, как отталкивающая, и всегда отмечается разница его лица в спокойном состоянии и ... в состоянии возбуждения. Вот жена, Мария Орлова. "Какое подвижное было его лицо, через мгновение я его уже не могла бы узнать. Унылый, почти угасший, бледный как мертвец, с апатичным выражением лица, он вдруг выпрямлялся, страшный, красноречивый, непоколебимый, как только его охватывала какая-нибудь идея. И его тщедушная, истощенная, согнутая, хотя ему было едва 35 лет, фигура выпрямлялась, озарялась непреодолимым огнём, которому никто не мог противостоять". То, что здесь сказано и кажется несколько пугающим, тем не менее, многократно повторено другими мемуаристами, и можно сделать вывод, что он был, видимо, необычайно раздражительным, вспыльчивым и неуравновешенным.

   -Мне кажется, вы сбиваетесь, коллега, - прервал его Голембиовский, - и берёте на себя чужие функции. О его недостатках и грехах расскажет наш advocatus diaboli.

   -Нет, - покачал головой Верейский, - я просто прочитал все мемуары о нём, изложил их и... своё первое недоумение. И потому продолжу. Он был несведущ - причём буквально, ему недоставало многих элементарных и фактических знаний, но беда была не столько в невежестве, сколько в том, что он эту скудость свою не осознавал. Он не видел своей ограниченности, не чувствовал сложности тех проблем, за которые брался. В нём была некая принципиальная поверхностность, и она скорее - свойство натуры, нежели несчастие его низкого происхождения и недостатка образования... - тут Верейский заметил ироничную ухмылку Голембиовского, но твердо продолжал, - он не был богоискателем, как Гоголь, и не познал самого себя, иначе понял бы, как мало права у него озирать с птичьего полета искусство и философию, говорить обо всём, не зная ничего, при этом ещё упрекать в незнании других. Но он неизменно издевался над теми, "которые легко судят о тяжёлых вещах" и толкуют о Гегеле, "не зная даже, в каком формате изданы творения великого мыслителя". Но сам он Гегеля, как мы понимаем, тоже не читал, а лишь слышал о нём в поверхностном пересказе своего "сорбонского друга" Тургенева, просидевшего пару лет в Геттингене, но всегда бросавшего лекции, когда приходило время выгуливать собак или натравлять их на крыс...

   Кроме того, Белинский не обладал творческим даром. Вот его письмо Лажечникову: "Бывши во втором классе гимназии, я писал стихи и почитал себя опасным соперником Жуковского, но времена переменились. Вы знаете, что в жизни юноши всякий час важен: чему он верил вчера, над тем смеётся завтра. В сердце моем часто происходят движения необыкновенные, душа часто бывает полна чувствами и впечатлениями сильными, в уме рождаются мысли высокие, благородные - хочу их выразить стихами - и не могу! Тщетно трудясь, с досадою бросаю перо. Имею пламенную, страстную любовь ко всему изящному, высокому, имею душу пылкую и, при всем том, не имею таланта выражать свои чувства и мысли легкими, гармоническими стихами. Рифма мне не дается и, не покоряясь, смеется над моими усилиями; выражения не уламываются в стопы. В первый раз я с горестью проклинаю свою неспособность писать стихами и леность писать прозою...". В 1832 году, на втором университетском курсе он написал драму "Дмитрий Калинин". Средоточие пьесы - кровосмешение. Брат становится неведомо для себя любовником сестры, потом он убивает своего брата, тоже не зная, кто его жертва, а затем он убивает свою любовницу-сестру по её просьбе, чтобы ту не выдали замуж за другого. Потом, наконец, он убивает самого себя... Это я не тоже комментирую.

   -А я, ознакомясь с этим шедевром, посоветовал бы деканату его университета использовать это творение в нужнике, - проскрежетал Ригер, - это, клянусь, не серость, не посредственность и не бездарность. Это - антиталант.

   -Да, дарованием, говорю же, он не осенён, - кивнул Верейский, - но тем удивительнее дальнейшее. В 1834 году в нескольких номерах "Молвы" появляется его статья над названием: "Литературные мечтания, элегия в прозе". "Изумление читателей было общее. Кто был от неё в восторге, кто вознегодовал, что дерзкою рукою юноши, недоучившегося студента, человека без роду-племени, - кумиры их сбиты с пьедестала..."