Проклятая Русская Литература (СИ) - Страница 15

   -Что на нём ещё - худого и доброго? - Голембиовский поглядел на коллег.

   -Его любили, - отозвался Муромов, - Николай Берг вспоминал: "Московские друзья окружали его неслыханным, благоговейным вниманием. Он находил у кого-нибудь из них во всякий свой приезд в Москву всё, что нужно для самого спокойного и комфортабельного житья: стол с блюдами, которые он наиболее любил, тихое, уединённое помещение и прислугу, готовую исполнять все его малейшие прихоти. Этой прислуге с утра до ночи строго внушалось, чтоб она отнюдь не входила в комнату гостя без требования с его стороны; отнюдь не делала ему никаких вопросов; не подглядывала (сохрани Бог!) за ним. Все домашние снабжались подобными же инструкциями..." Люди же, кого он сам звал друзьями - это Пушкин и Жуковский.

   -Кстати, Гоголь, - подхватил Верейский, - замечательно-тонкий литературный критик с глубоким пониманием великого и возвышенного. Известны его классические страницы о Пушкине и то, как он, тёмный и больной, горячо любил это светлое солнце, искал его лучей, чтобы согреть свою зябкую душу, - "О, Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни!"

   Ригер полистал любимого им Юлия Айхенвальда и вклинился в беседу.

   -Айхенвальд полагал, что "Гоголь не хотел быть тем, кем он был, что он страдал от своего таланта, хотел изменить характер своего писательства, облечь плотью и кровью человечность и нарисовать её так же ярко и выпукло, как выходили у него уроды. Но именно это не давалось ему. Кисть, утомленная неблагообразием, стремилась написать одухотворенное лицо, но на полотне являлись фигуры неестественные, бледные отвлеченности, и сам художник, свой лучший судия, приходил в отчаяние перед этой вереницей бездушных призраков. Созидание человеческого величия не давалось ему. Здесь он не творец, здесь он был бессилен. В этом отношении глубоко характерно его изображение женщины. О женщине он чаще говорит в высокопарном стиле, приподнято и звонко, порою с трепетом нездорового сладострастия, - а все-таки чувствуется, что женщины естественной и обаятельной он не знает. Прекрасная женщина у него мертва, как мертвая красавица "Вия", а реальны и выписаны во всей жизненности иные - те губернские дамы, просто приятные и приятные во всех отношениях, которых он так безжалостно осмеял..." Возможно, Алекс тут правее: он увидел подлинную красоту и сказал о ней, - но кто его понял?

   -Как умер? - педантично поинтересовался Голембиовский.

   -По-божески. За три дня до смерти исповедался, причастился, соборовался. В ночь с 20-го на 21-е в беспамятстве, но громко произнес: "Лестницу, поскорее давай лестницу!" Около 8 утра скончался, успев сказать перед смертью в полном сознании: "Как сладко умирать!" - проинформировал Верейский.

   -Кстати, анекдот, - промурлыкал Муромов, - Болеслав Маркевич писал, что во время похорон Гоголя вся полиция была на ногах, как будто ожидали народного восстания. Маркевич спросил у одного жандарма: "Кого хоронят?" Жандарм громовым голосом ответил: "Генерала Гоголя!" Вот чисто русская оценка заслуг отечеству...

   - Ну, так что решаем? - обратился Ригер к Голембиовскому.

   -"Блажен муж...." - уронил Борис Вениаминович и поднялся, - imprimatur.

   Время близилось к полуночи.

   Глава 5. "Какие плечи! что за Геркулес! А сам покойник мал был и тщедушен..."

   "Тот, кто обладает моралью, непременно умеет хорошо говорить;

   но тот, кто умеет хорошо говорить, не обязательно обладает моралью".

   Конфуций

   По дороге домой условились было обсудить в следующий раз Лермонтова, но Голембиовский решил остановиться на Белинском. Никто не возразил, только Ригер пожаловался, что от чтения Герцена и Белинского у него всегда начинается мигрень. Ему посочувствовали, посоветовали запастись анальгином, но решения не изменили.

   Было заметно, что эти встречи быстро стали для них привычными, отменись какая - Верейский почувствовал бы разочарование. Он знал все персоналии русской литературы, но теперь подлинно замечал, что видит многое другими глазами, точно впервые открывая для себя классиков. То же самое он заметил и в других.

   -Ох... чем больше читаю Виссариона, тем больше согласен с Айхенвальдом, - с видом мученика, влекомого на место казни, простонал Ригер, когда Алексей зашел через два дня на кафедру романо-германской филологии договориться об их холостяцком фуршете. - Слушай, Алекс, а он не одержим был, нет? Посмотри только! "При возражениях, или даже слушая разговоры, не к нему обращенные, но несогласные с его убеждениями, он скоро приходил в состояние кипятка. Лицо его подергивалось судорогами...", "И всегда подверженный одышке, он тут начинал каждый периодвсхлипыванием; в жарких же спорах случалось, что одышка или кашель совсем прерывали его разговор..." А вот Панаев: "В выражении лица и во всех его движениях было что-то нервическое и беспокойное..." Вот Кавелин: "Вечно бывал он нервно возбужден или в полной нервной атонии и расслаблении..." Из последних воспоминаний о нём... "Возбужденное состояние сделалось наконец нормальным состоянием его духа. Почти ни минуты покоя и отдыха не знала его нравственная природа до тех пор, пока болезнь окончательно не сломила его. Самые тихие, дружеские беседы чередовались у него с порывами гнева и негодования..." Странновато, я этого или не читал, или не заметил раньше...

   Верейский пожал плечами.

   -Мне там постраннее вещи померещились...

   -Вы что это, уже начали обсуждение? - на пороге кафедры возник Муромов, - у меня ещё пара, подождите.

   Его заверили, что просто делятся мнением о прочитанных мемуарах, все скинулись и Верейский был послан в гастроном на Энгельса. Собрались они через два часа, при этом оказалось, что Голембиовский тоже принёс вафельный тортик "Белоснежка". Члены "Священного Трибунала по очищению русской литературы от подлецов", как назвал их коллегию Ригер, расположились по привычным местам.

   -Начинайте, Верейский.

   Тот не заставил простить себя дважды.

   -Если в нашем литературоведении и говорится о "загадке Гоголя", я с куда большим основанием мог бы сказать о "загадке Белинского"... Но всё по порядку. Ни один из друзей Белинского тридцатых годов - ни рано умерший Станкевич, ни Бакунин, ни Боткин, ни Клюшников - ни кто-либо другой из его ближайшего окружения этих лет не оставил, к сожалению, воспоминаний. Гораздо больше можно почерпнуть из воспоминаний современников о его детских и юношеских годах, учении в гимназии и университете, а также о петербургской жизни. Дмитрий Иванов, знакомый по Чембару, свидетельствует, что отец Белинского замечал в сыне страсть к чтению и пытливую любознательность, а мать его была добра, но крайне раздражительна, для нее главным было прилично одеть и досыта накормить детей. "Я живо помню её бесконечные хлопоты о печении сдобных булок, о густом молоке, сливочном масле, копченых гусях. Страсть к жирной, неудобоваримой пище, перешедшая к детям, усиливала в них золотушные начала и расположила к худосочию, что было отчасти причиною постоянных болезней желудка и преждевременной смерти Виссариона Григорьевича". Это мы оставим без комментария.

   Грамоте Виссарион учился у Екатерины Ципровской, дочери протоколиста дворянской опеки, продолжал своё учение в Чембаре в уездном училище. Весь педагогический штат училища заключался в лице Авраама Грекова, который был учителем по всем предметам курса. "Преподавание совершалось в духе патриархальной простоты. Часто учитель оставлял учеников одних, отправляясь по квартирам для жертвоприношений Вакху"... Иван Лажечников рассказывает, что Белинский перешел в Пензенскую гимназию в августе 1825 года в четырнадцать лет. "По сведениям, почерпнутым из гимназических ведомостей, видно, что Белинскому в третьем классе отмечено: из алгебры и геометрии 2, из истории, статистики и географии 4, из латинского языка 2, из естественной истории 4, из русской словесности и славянского языка 4, во французском и немецком языках отмечено, что не учился. Несмотря на малые успехи в науках и языках, учителя словесности сказывали, что он лучше всех товарищей писал сочинения на заданные темы". Не подумайте, что он совсем дурак, - перебил себя Верейский, - "4" - это был высший балл.