Проклятая русская литература - Страница 26

Голембиовский покачал головой и повернулся к Алексею Верейскому, сидевшему в углу и злобно морщившемуся.

— Кстати, Алеша, вы же специализируетесь по Достоевскому. Это точно сплетня?

Верейский поджал губы. Господи, теперь он и сам понял причины своего резкого отношения к Тургеневу: он знал историю распрей Тургенева с Достоевским, и, видимо, неосознанно проникся антипатией Достоевского к творцу «Отцов и детей». Сейчас поспешно ответил:

— Господи, конечно, сплетни. Достоевский был раза в четыре умней Тургенева. Он мог, конечно, разыграть его, но скорее всего — это просто выдумка любящего сплетни Тургенева. Просто, — пояснил он, — между ними — тяжёлая ненависть, личная и идейная. Чтобы не отвлекаться на суды да пересуды, отмечу, что Достоевский познакомился с Тургеневым в ноябре 1845 г. Они понравились друг другу, однако за кратковременной дружбой, пришедшейся на разгар триумфа «Бедных людей», пришли охлаждение и размолвка. Авдотья Панаева вспоминает, что Достоевский давал повод к насмешкам своей раздражительностью, Тургенев нарочно втягивал его в спор и потешался… «Вместо того чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его ещё сильнее раздражали насмешками…». После ссылки Достоевского первоначально между ними началось сближение, но роман Тургенева «Дым» навсегда развел их: Достоевский вернулся православным монархистом, а Тургенев был «коренной, неисправимый западник и атеист».

В письме к своему другу Майкову Достоевский подробно рассказал о ссоре в Баден-Бадене в 1867 г. с Тургеневым: «…Откровенно Вам скажу: не люблю его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное; а главное, его книга «Дым» меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль его книги состоит во фразе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. Нашёл его страшно раздраженным неудачею «Дыма»… И эти люди тщеславятся, между прочим, тем, что они атеисты! Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но Боже мой: деизм дал нам Христа, то есть до того высокое представление человека, что нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный! А что же они-то, Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские, нам представили? Вместо высочайшей красоты Божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет? Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы ещё Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться, эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны.

Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева. Но, ей Богу, я не в силах; нельзя же слушать такие ругательства на всю Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, ещё четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха «Дыма», и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее…».

Эта встреча послужила последним толчком для создания в романе «Бесы» образа «великого писателя» Кармазинова — злой карикатуры на Тургенева. «Достоевский «аристофановски выводит меня в «Бесах», — писал Тургенев. — Он позволил себе нечто худшее, чем пародию «Призраков», в тех же «Бесах» он представил меня под именем Кармазинова, тайно сочувствующим нечаевской партии…».

Замечу к слову: Достоевский мог бы повторить слова Толстого о Тургеневе: «Я ненавижу его демократические ляжки…» Вот отзывы Достоевского о Тургеневе в записных тетрадях: «Человек, который рад проползти из Бадена в Карльсруе на карачках, чтоб только сделать своему литературному сопернику неприятность», «Человек, который сидит у себя и употребляет своё время, чтоб выдумывать, какие он скажет оскорбительные словечки, встретясь с таким-то и таким-то, как повернется к ним, как обидит их». И Тургенев подлинно изощрялся в сплетнях. Минский — пример тому.

— Достоевский всё же тенденциозен, Алёшенька…

— Не более чем все остальные, — отмахнулся Верейский, — к тому же есть и иные свидетельства. Елена Штакеншнейдер, дочь известного петербургского архитектора, вспоминала: «Был у нас мастер высокомерия — знаменитый писатель и европейская известность — Тургенев. Тот умел смотреть через плечо и самым молчанием способен был довести человека до желания провалиться сквозь землю. Помню один вечер у Полонского, когда у него был он и известный богач, железнодорожник; было ещё несколько молодых людей не из светской или золотой молодежи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил, но перед которыми все-таки расшаркивался. Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника надменностью и брезгливостью, невзирая на то, что тот был гостем его друга и что поэтому Полонский весь вечер был как на иголках. А железнодорожник и пришел для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался. Нам всем было неловко и тяжело, и все невольным образом выказывали к жертве выходок Тургенева больше внимания, чем бы то делали при других обстоятельствах. А потом узнали, что в Париже, где нет «развитых» молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника…»

Вмешался Муромов, явно пытаясь успокоить разгорячившегося Верейского.

— Его барство — не идейно, но просто имманентно ему по происхождению и воспитанию, — заметив, что Верейский всколыхнулся, Александр Васильевич торопливо продолжил, — что до тенденциозности как таковой… Проблема Тургенева, как мне кажется, именно в том, что её не было. Я говорю, разумеется, об истинной тенденциозности. Если тенденциозность художника — следствие его подлинных убеждений, то она не только не вредит достоинству произведения, но, наоборот, может придать ему стократ большую ценность. Если же идеей прикрывается убожество мысли и недостаток таланта, тогда получается нечто жалкое. Достоевскому «идеи» творить не мешали. В «Нови» же Тургенева все до одного герои призваны просто произносить авторские мысли. Просто Тургенев в молодости прошёл школу Гегеля, и от него узнал, как необходимо образованному человеку иметь законченное, непременно законченное «мировоззрение», вот и пытался его иметь…

— Тургеневскими устами говорит европейская цивилизация, — кивнул Ригер, — и, кстати, Тургенев не только читал европейские книги, был своим человеком в кругу европейских писателей — Ренана, Флобера, Тэна, Мопассана, Доде. Но истолковывал всё по-своему. Ему говорили о железных дорогах, земледельческих машинах, школах, самоуправлении, а в его фантазии рисовались чудеса: всеобщее счастье, рай, безграничная свобода, крылья, — и чем несбыточнее были его сны, тем охотнее принимал он их за действительность. Тургенев из своего медвежьего угла отправился в Европу за живой и мертвой водой, за скатертью самобранкой, за ковром самолетом, за семимильными сапогами, полагая в своей наивности, что железные дороги и электричество — только начало этих чудес… Отсюда и его атеизм — это даже не праздное безмыслие, а просто попугайство с Европы…