Проклятая игра - Страница 8

Она вытерла нос бумажным носовым платком, который она вытащила из пачки.

– Все это бред, – сказала она.

– Да.

– Я просто хочу разобраться в этом.

Она взглянула на часы слишком быстро, чтобы увидеть время, и встала.

– Я, пожалуй, пойду, Марти.

– Свидание?

– Нет... – ответила она, прозрачная ложь, которую она и не делала попыток скрывать, – надо бы сходить, купить чего-нибудь. Всегда меня успокаирает. Ты ведь меня знаешь.

«Нет, – подумал он. – Я не знаю тебя. Если я когда-то знал, в чем я сомневаюсь, то это была другая ты, и, о, Боже, как же мне не хватает ее». Он остановил себя. С ней не надо было расставаться так, он знал это по опыту прошлых встреч. Этот цирк должен закончиться прохладно, на формальной ноте, чтобы он мог вернуться в свою камеру и забыть ее до следующего раза.

– Я хотела, чтобы ты понял, – сказала она. – Но, я не думаю, что хорошо все объяснила. Это просто чудовищный бред.

Она не попрощалась, слезы полились снова. И он был уверен, что после разговора с юристами она боялась, что может сдаться в последний момент – из жалости, любви или отчаяния – и, уходя не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.

Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал. Он выдрал из журнала изображение вульвы и прилепил его слюной себе на лоб – его любимое развлечение. Оно глазело – третий глаз – над его сомкнутыми веками, таращась и таращась без надежды на сон.

– Штраусс?

В дверном проеме стоял Пристли, всматриваясь внутрь камеры. Позади него на стене каким-то остряком было нацарапано: «Если у тебя встал, стучи в дверь. Эта блядь сама придет». Это была знакомая хохма – он видел такие шутки, или им подобные, на многих стенах камер, – но теперь, глядя на толстое лицо Пристли, объединение идей – врага и женщины – поразило его своей непристойностью.

– Штраусс?

– Да, сэр.

– Мистер Сомервиль хочет тебя видеть. Около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.

– Да, сэр.

Пристли повернулся, чтобы уйти.

– А вы не скажете мне зачем это, сэр?

– А хрен я-то знаю?

Сомервиль ждал в комнате допросов в три пятнадцать. Дело Марти лежало перед ним на столе. Рядом с ним лежал пухлый конверт без маркировок. Сам Сомервиль стоял перед зарешеченным окном и курил.

– Войдите, – сказал он. Приглашения сесть не последовало, он даже не отвернулся от окна.

Марти закрыл за собой дверь и стал ждать. Сомервиль с шумом выпустил дым сквозь ноздри.

– Ну и что вы думаете, Штраусс? – сказал он.

– Простите, сэр?

– Я сказал: «Что вы думаете, а? Вообразите».

Ночью, перед тем как покинуть Вондсворт, он видел сон. Его ночная жизнь была не слишком богата за все годы его заключения. Влажные сны о Шармейн вскоре прекратились, как и его более экзотические полеты фантазии, словно его подсознание, полное сочувствия к его заключению, пыталось избавить его от мучительных снов о свободе. Иногда он просыпался посреди ночи с головой, увенчанной лаврами, но большинство его снов были столь же бессмысленны и однообразны, как и жизнь наяву. Но это был совершенно иной сон.

Ему снился собор или что-то вроде него, недостроенный, возможно, уже не восстанавливаемый, шедевр из башен и шпилей с парящими опорами, невероятно огромный, чтобы принадлежать физическому миру, не подчиняющийся гравитации, но здесь, в его сне, поражающий своей реальностью. Была ночь, и он шел по направлению к нему, гравий хрустел под его ногами, пахло жимолостью, и изнутри до него доносилось пение. Божественные голоса, хор мальчиков, как он полагал, нарастающие и затихающие без слов. Вокруг него не было видно людей в этой шелковистой тьме, надоедливых туристов, которые могли бы нарушить эту красоту. Лишь он и голоса.

И вдруг чудесным образом он взлетел.

Он был невесом, он принадлежал ветру, и он несся к крутой стене собора с захватывающей дух скоростью. Он летел, казалось, не как птица, а поразительно, как какая-то воздушная рыба. Как дельфин – да, именно так – его руки порой прижимались к бокам, порой рассекали синий воздух, когда он снижался, гладкое, обнаженное создание, освобожденное от неприятной оболочки, кружащееся вокруг шпилей, касающееся смоченных росой каменных стен и смахивающее капли дождя в трубы дымоходов. Если ему когда-нибудь снилось что-либо столь же потрясающее, то он не помнил этого. Его радость была столь велика, что он проснулся.

Распахнув глаза, он вернулся обратно в запертую камеру, где на соседней койке мастурбировал Фивер. Койка ритмично покачивалась, все чаще и чаще и, наконец, Фивер задыхаясь и хрюкая, кончил. Марти попытался отрешиться от реальности и вернуть свой сон. Он снова закрыл глаза с огромным желанием вернуть обратно свое видение, понукая темноту: ну давай, давай же.На один кратчайший момент сон вернулся к нему: только на этот раз это было не счастье, это был ужас, и он падал с огромной высоты в сотню миль, и собор вырастал перед ним, его шпили твердо вонзались в воздух, ожидая его...

Он заставил себя встряхнуться и проснуться, прежде чем это все закончилось и лежал остаток ночи, уставясь в потолок камеры, пока душная темнота не сменилась слабым светом, первым лучом зари, проникающим в окно и возвещающим о наступлении дня.

Небо не слишком праздновало его выход из тюрьмы. Был обычный день пятницы, и на Тринити-роуд все было, как всегда.

Той ожидал его в приемном отделении, когда Марти появился на лестничной площадке. Ему пришлось ждать еще дольше, пока тюремщики закончили тысячу своих бюрократических процедур: проверка и возврат личных вещей, подготовка, подпись и визирование. Эти формальности завяли почти час, прежде чем дверь была отперта в им обоим позволили выйти на свежий воздух.

Приветствие Тоя было немногим больше простого рукопожатия, когда он вел Марти через тюремный двор к темно-красному «даймлеру» с водителем, стоявшему неподалеку.

– Садитесь, Марти, – сказал он, открывая дверь, – слишком холодно, чтобы мешкать.

Было действительнохолодно: ветер был ужасный. Но холод не мог остудить его радости. Он был свободным человеком, благодарение Господу; свободным, правда, с небольшими, но тщательно оговоренными, пределами, но это было только начало. По крайней мере, все принадлежавшее тюрьме было далеко от него – параша в углу камеры, ключи, номера. Теперь он должен быть достоин открывающихся перед ним возможностей.

Той уже нашел убежище на заднем сиденье машины.

– Марти, – позвал он снова, помахивая обтянутой перчаткой рукой. – Нам надо спешить, иначе мы застрянем а пробке при выезде из города.

– Да-да, я здесь...

Марти забрался в машину. Внутри пахло полировкой, тяжелым сигарным дымом и кожей: драгоценные запахи.

– Чемодан мне положить в багажник? – спросил Марти.

Водитель повернулся назад.

– Сзади достаточно места, – проговорил он. Уроженец Вест-Индии, одетый не в шоферскую ливрею, а в кожаный открытый пиджак на пуговицах, оглядел Марти с ног до головы. На его лице не было ни тени дружелюбной улыбки.

– Лютер, – сказал Той, – это Марти.

– Положи чемодан на переднее сиденье, – ответил водитель и, потянувшись, открыл переднюю дверь. Марти вышел, запихнул свой чемодан и пластиковый пакет с личными вещами на переднее сиденье рядом в пачкой газет и залапанной копией «Плейбоя», затем сел назад и захлопнул дверь.

– Незачем хлопать, – проворчал Лютер, но Марти едва обратил внимание на его слова. «Не слишком многих зеков забирали от ворот Вондсворта в „даймлере“. Может быть, теперь я наконец-то обрету почву под ногами», – думал он.

Машина выехала из ворот и повернула налево, к Тринити-роуд.

– Лютер работает в имении два года, – сказал Той.

– Три, – поправил тот.

– Разве? – переспросил Той. – Значит, три. Он возит меня и мистера Уайтхеда, когда тот выезжает в Лондон.