Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина - Страница 16

— Опаздываете, сэр,— сказала она.— Что с вами? На вас лица нет! Что случилось?

— Ничего! — ответил я, и меня осенила внезапная мысль, что с тех пор, как я встретил эту девицу, похожую на лягушку, с тех самых пор со мною происходят невероятные, нелепые вещи, какие-то странные душевные превращения. И сейчас, ощутив к ней злую нена­висть, я, наклоняясь к ее лицу, прошипел со злобой:

— У меня, голубушка, исчез паспорт!

Она отшатнулась и даже прикрыла лицо ладонью, сквозь пальцы смотря на меня. Синий глаз ее был полон страха. Или недоумения.

— Паспорт у меня исчез! — повторил я.— Где он?

— Но я-то откуда знаю?

«Все ты знаешь,— хотел я сказать,— все знаешь, будь проклят день, когда я встретил тебя! Ты — ведьма». Но не сказал ничего.

«Что это было? — думаю я ныне.— Какая муха меня укусила?»

И не могу понять.

По перрону шел милиционер, он шел ко мне, он смотрел на меня, и мне хотелось исчезнуть, раствориться в толпе, затеряться. Я весь съежился внутренне: сейчас он подойдет, спросит паспорт, обяза­тельно спросит — хотя зачем ему спрашивать? — я чувствовал, он непременно спросит, а что я ему покажу? Тетради своих учеников из портфеля? Что? Что я ему покажу?

Милиционер шел прямо на меня, а я лихорадочна думал, как буду доказывать, что я есть я. Но — о чудо! — он прошел мимо, скольз­нул по моему лицу взглядом и прошел мимо... И когда он прошел, я в изнеможении прислонился к холодной мраморной стене.

— Что с вами? — испуганно спросила Ирина.— Сядьте на ска­мейку, ну пожалуйста.

Она не понимала, что со мной. Откуда ей было понять, что я будто бы потерял себя самого, а не паспорт.

— Уйдите,— сказал я.— И не смотрите на меня так: я еще не умер. Идите.

— Но я должна же вам помочь...

— Чем вы можете мне помочь? Чем? Оставьте меня.

Я расстегнул пальто, полез в задний карман брюк за валидолом, но вытащил не валидол, а свой собственный паспорт. Впрочем, я еще не понял, что это паспорт, машинально вытащил, машинально пере­ложил во внутренний карман пиджака и снова полез за валидолом, и тут меня осенило: паспорт нашелся, свершилось чудо. Как он ока­зался в заднем кармане брюк, я не знал и вспомнить не мог, да и не хотел вспоминать: я снова стал свободным человеком, самим собой, приобретя уверенность и душевное равновесие. Даже засмеялся, ощутив нелепость своих недавних страхов. Это опять она, ее ведь­мины игры.

— Удивительно! — сказал я и постарался улыбнуться, чувствуя, что улыбка не получается, что она, эта улыбка, вымученная, глупая какая-то.

Ирина смотрела на меня то ли с удивлением, то ли с сострада­нием, не знаю, как определить этот взгляд, который я забыть не мо­гу, в нем были и недоумение, и укор, и испуг, и отчуждение — многое было в ее молчаливом взгляде.

— Нашелся! Спасибо! — сказал я и пошел вдоль перрона.

Я хорошо помню чувство легкости и свободы, которое владело мной в те минуты, я очнулся после долгой болезни и испытывал ра­дость от ощущения полноты и прелести жизни, здоровья во всем теле.

Подошел поезд, я обернулся. Ирина стояла на прежнем месте, смотря на меня все тем же странным, жалким взглядом,— и сама она была иная, не та, что мгновение назад: жалкая, потерянная, с осу­нувшимся лицом. Она не торопилась заходить в вагон, не двигалась. Я вернулся, спросил:

— Что с вами, милый человек?

— Не знаю... Схватило здесь,— она положила руку на грудь,— не могу вздохнуть...

Определенно что-то со мною произошло, в эти минуты я был великодушен, милосерден, сентиментален. Я жалел ее, испытывал к ней нежность: она была такой же жалкой и больной, как в тот вечер, когда прошагала под моими окнами несколько часов с моро­жеными бананами.

— Чем помочь вам, милая девочка? — спросил я и, удивляясь се­бе самому, нагнулся и осторожно поцеловал ее в щеку.

— Зачем же? — проговорила она устало.— Ну зачем? Вы же не любите меня...

Я снова поцеловал ее, испытывая не столько сладость этого поце­луя, сколько ощущение освобождения, которое не покидало меня с того мгновения, как нашелся паспорт: что из того, что я, седеющий человек, целую молоденькую женщину в метро при всем честном народе, что из того?

— Поезжайте, бога ради,— сказала она,— я посижу, поезжайте, опоздаете...

И я уехал, оставив ее на перроне...

Из метро я вышел и шел потом к школе по весенней утренней улице, облитой солнцем, в праздничном, приподнятом настроении. Нет, я не думал так тогда, но, вспоминая сейчас, понимаю, что эта радость была вызвана не чем иным, как все тем же ощущением, что у меня все о'кей, все в полном порядке, все на своем месте. Весенние лужи парили на солнце, веселые воробьи упоенно барахтались в этих теплых лужах, автомобили месили грязь, разбрызгивая ее на прохо­жих, которые, чертыхаясь, шарахались от края тротуара. И меня обрызгал промчавшийся троллейбус, и я отскочил в сторону и за­смеялся. Брюки стали мокрыми, а я засмеялся, и шел дальше, и шара­хался от автомашин с легкостью, будто играл с ними в веселую иг­ру,— ничто сейчас не могло испортить мне настроение.

Уже подходя к школе, я вспомнил Ирину, вспомнил, как накло­нился к ней и поцеловал — щека ее была холодной, ледяной, словно мои губы прикоснулись к мраморной стене, о которую она опиралась...

На следующее утро я не встретил ее на обычном месте в метро. И на второй день ее не было. И на третий. Неделя прошла — она не появлялась. Я понял: она заболела. И, поколебавшись, навестить мне ее или нет, решил отпраэиться после работы к ней домой.

Она сама открыла дверь, удивилась:

— Вы?

— Болеете? — спросил я.

— И нe думаю. Дел много. Я уезжаю... в командировку.

Она была бледна, лицо осунулось, глаза ввалились.

— Нет, вы болеете, я же вижу,— сказал я.

— Видите? — Она усмехнулась. — У меня болезнь иного рода, ее не видно.

Мы прошли в комнату. Все здесь было почти так же, как в про­шлый раз, и в то же время все по-иному, может быть, потому, что не было стола возле окна, отчего пространство этой каморки словно расширилось и каждый звук теперь раздавался гулко и отчетливо. Над кроватью висела большая фотография мужчины с лицом значи­тельным — впалые щеки, нос горбинкой, высокий лоб, крепко сжа­тые тонкие губы, жесткие, неуступчивые глаза, которые и придавали значительность этому лицу. И хотя я видел Аристарха Безденежных в гробу с иным выражением — человека нездешнего,— совсем не по­хожего на эту фотографию, я догадался, что это он. Ирина не была на него похожа.

— Извините,— сказала она,— угощать мне сегодня вас нечем. Если только чаю?

Она не предложила мне сесть. Тогда я не обратил на это внима­ния, но потом, вспоминая каждую мелочь в ее словах и движениях, с горечью отметил и это. От чая я отказался, хотя, наверно, не надо было. Мы оба куда-то спешили. А куда нам спешить? В квартире было тихо, никто не мешал моему душевному покою, как в прошлый раз, никто не подглядывал в замочную скважину, я мог выпить чаю. Наверно, мне надо было остаться, выпить чаю, но я не остался, чаю не выпил. Ушел.

Она спустилась вместе со мной во двор, сказала:

— Спасибо.

— За что?

— Ну, за все... Навестили вот...

— Я приду вас проводить,— сказал я.

— Да? — Она вроде бы даже удивилась.— Я не избалована вашим вниманием, не надо, зачем...

— Приду, Ира,— сказал я, чувствуя какую-то вину перед нею. Хотя в чем я был виноват? Ни в чем. Однако она была права: она не обременена моим вниманием.— Я приду,—повторил я.— Когда са­молет?

— В шесть,— ответила она, помедлив,— такси придет в двенад­цать.

— Так рано? Зачем?

— Я так люблю,— ответила она.— Я люблю вокзалы, аэропорты...

— Любить можно,— сказал я,— но неразумно: что мы будем де­лать столько времени?

— Я одна поеду,— проговорила она твердым голосом,— и найду занятие. Я одна поеду... А вам... спасибо вам за все... провожать меня не приходите, не надо.— Она погладила лацкан моего пиджака ла­донью, губы ее дрогнули, и, повернувшись, она ушла не оглядываясь.