Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина - Страница 14

Боже мой, а ведь в самом деле она любила меня, эта девочка! Мысль эта, что она любит меня, и любит необычайно, неоглядно, без­рассудно, и напугала и была приятна мне. Однако зачем она выду­мала эту любовь? Бедный, несчастный, некрасивый гадкий утенок!

Она все ходила и ходила вдоль дома, фанатичка, сумасшедшая. Она уже и уйти отсюда не сможет, у нее не хватит сил добраться да­же до Колхозной площади, где живет.

Я надел шубу, осторожно вышел из квартиры, вызвал лифт. Лифт долго поднимался, мучительно долго, теперь я испытывал нетер­пение и страх, словно то, что не произошло с этой девочкой за не­сколько часов, случится сейчас, за считанные минуты, пока я буду бежать к ней.

Но бежать на ее глазах мне было бы несолидно, я неторопливо вышел из подъезда, неторопливо пошел ей навстречу. Она увидела меня, остановилась и, когда я подошел, хотела что-то сказать, но не смогла пошевелить окоченевшими губами.

Она была жалка, полуживая сосулька. Я сжал ладонями ее бе­лые щеки, она заплакала, моргая, смотря на меня жалкими благодар­ными глазами.

— Глупый вы человек! — сказал я.

Она еле стояла на ногах, дрожь била ее. Она вынула из-за пазухи пакет с бананами, протянула мне. Пакет был ледяной — вся она, зна­чит, промерзла насквозь. Я взял этот пакет, велел ей ждать, побежал через двор на проезжую улицу, где, к счастью, быстро поймал такси.

Я дал шоферу деньги, объяснил, куда ехать, усадил ее и, закры­вая дверцу машины, снова увидел ее глаза. Что в них было? Отчая­ние, жалость, бесконечная усталость, лихорадочный, болезненный блеск и незащищенность, готовность принять все, что я захочу дать ей. Была мольба в них...

— Спасибо,— сказала она.— Я самая счастливая. Ой, погодите, я вам письмо написала. Возьмите.

Я взял конверт, сунул в карман и захлопнул дверцу, поняв, что эта девочка покорила меня.

Пакет с бананами я держал в руке. Бананы были тверды, холод­ны, они промерзли, превратились в лед. Я положил их в сугроб: не­зачем нести домой, завтра Алла Дмитриевна удивится, откуда они появились за ночь, а что я ей отвечу?

Я пошел домой, но, сделав несколько шагов, вернулся, взял па­кет. Я не бананы пожалел, а дочь Аристарха Безденежных, которая вложила столько энергии и душевных сил в этот подарок. Нельзя их выбрасывать, но и Алле Дмитриевне не хотелось бы показывать.

Я съел их, весь пакет, на кухне, а шкурки выбросил в мусоропровод. И только потом вынул конверт и прочел:

«Когда господь бог совращал моих родителей, он думал о Вас. Многоусердные старания приложил он, прокладывая мой долгий путь к Вам. Он устал, и, казалось бы, теперь, когда мы встретились, он может отдохнуть, но пути господни неисповедимы: он пытает, каз­нит меня словами, вложенными в Ваши уста: «Не надо, зачем, не на­до, зачем...» Бог становится похожим на человека, который долго вынашивал свою мечту, но остановился на пороге ее свершения в нерешительности, боясь, что сбывшаяся мечта оставит в душе его опустевшее место, которое необходимо будет чем-то заполнить. Но чем? Господь и так устал, он не хочет новых трудов, и еще он чуть-чуть боится, что не сладит со мной, а не сладив, потеряет в глазах людских свой господний авторитет. «Надо — не надо, зачем» — какие-то крокодильские заботы! В жизни своей никогда зиму не любила, теперь люблю — значит, надо, надо, надо!»

Я прочел это послание еще и еще раз, потом скомкал в руке, по­ложил в пепельницу и зажег. Бумага горела медленно, корчась, из­виваясь, пепел взлетал вверх и падал обратно.

Что произошло со мною в этот вечер? Что-то произошло, я чувст­вовал праздничную приподнятость, осветленность, размягченность души. Жизнь, не такая уж щедрая на благодеяния, преподносит мне дорогой подарок: почему же мне не принять наконец этот дар?..

Я боялся, что она заболеет после столь длительной прогулки под моими окнами. Но она не заболела, утром, как обычно, ждала меня в метро.

— Пожалуйста, очень вас прошу,— сказала она,— завтра вече­ром в семь часов я вас тут встречу, и мы пойдем ко мне. Хорошо? Я приготовлю всякой вкусной еды. Ладно?

Поколебавшись, я сказал:

— Хорошо...

На следующий день вечером в семь часов она меня встретила, и мы отправились к ней.

По мраморной лестнице старого особняка, освещаемой тусклыми лампочками, мы поднялись на третий этаж. На двери одна над другой белели кнопки электрических звонков — штук пять или шесть: квар­тира была хорошо набита людьми. Я не то чтобы смутился, но за­мешкался, когда Ирина всунула ключ в замочную скважину: перспек­тива встретиться с кем-либо из живущих здесь совсем не прельщала меня...

Она поняла мое смущение, сказала:

— Ну что вы! Фиг с ними. Не бойтесь.— И открыла дверь.

Слава богу, в узком коридоре, ведущем в глубь большой кварти­ры, никого не было.

— Иринушка, это ты? — раздался откуда-то старческий голос.

— Я, баба Юля, я.

— В универсаме завтра, говорят, будут гречку давать,— сообщи­ла невидимая баба Юля.

— Да что вы! — сказала радостно Ирина и открыла дверь в свою комнату.

Это был маленький закуток, крохотное помещение, где стояли кровать, стол у окна, стул. Два человека здесь размещались с трудом. Но на столе... на столе было буйство еды, от одного взгляда на кото­рую рот мой наполнился голодной слюной: я с утра ничего не ел, 6егая с заседания на заседание — в роно, гороно, в комиссию по делам несовершеннолетних.

— Вот это да! — воскликнул я.— Взвод солдат можно накормить.

Бедная девочка, она разорилась! Было тесно от тарелок со свежи­ми помидорами, огурцами, салатом, мясным холодцом. Ей явно поль­стило мое замешательство Перед этим столом, она засмеялась, сказа­ла с угрозой:

- То ли еще будет!

Я снял шубу, Ирина унесла ее в коридор и вернулась уже в шер­стяном сером платье, которое облегало ее фигуру, даже некое изяще­ство появилось в этой казавшейся мне угловатой, резкой в движениях девушке.

— Ну что же вы! — воскликнула она.— Садитесь! Будем ужинать.

И когда я с трудом протиснулся между столом и окном и сел, сказала:

— Тесно. Тридцать рублей плачу за эту комнату. Много, Но зато одна, независима. Могла бы, конечно, разменять квартиру быв­шего мужа, но это не по мне — споры, ссоры, суды... Пусть живет.

— Вы были замужем?

Она засмеялась:

— Почему вы удивились? Поженились, когда мне девятнадцать было, приехала в Москву в институт поступать. Всю жизнь изломала: и в институт не поступила и семья не получилась. Он ушел, сказал — я зануда.

Из коридора раздался все тот же старушечий голос:

— Ириша!

— Ау!

— У тебя гость?

— Ага! — Радостно сказала Ирина.

— У него пуговица на пальто висит, оторвется.

— Да ну? — удивилась Ирина.— Спасибо, пришью.

— Нитки есть?

— Не надо, баба Юля, все есть... У меня соседи — во! — Она по­казала мне большой палец.— Заботливые! Во все дырки влезают.— Ира прикрыла ладонью рот, прошептала: — Сейчас она смотрит в за­мочную скважину. Не бойтесь, посмотрит и уйдет. Невредная стару­ха, любопытная, повернитесь лицом к двери, пусть разглядит.

Но я не повернулся лицом к двери, а, наоборот, отвернулся, ис­пытав не смущение, нет, а досаду на себя самого: зачем я здесь? Ири­на перегнулась ко мне через стол, сказала, заглядывая в глаза:

— Не бойтесь! И не жалейте, что пришли. Все хорошо.

Она угадала мое состояние, она была проницательна, чувствуя малейшие колебания в моих настроениях, как погоду барометр. Отор­вала клочок газеты и заткнула замочную скважину.

Я понимал, что этой невидимой старухи как будто и нет, что она не может мне сделать ничего — ни худого, ни хорошего, ибо не знает, кто я, откуда, и все же она какой-никакой, а свидетель тайного моего свидания с молодой женщиной, которой я гожусь в отцы... Нет, ни­чего я не боялся — чего мне бояться? — и все же старуха эта сковала мои мысли и движения. Я почти уверен: мои отношения с дочерью Аристарха Безденежных сложились бы иначе, если бы не эта стару­ха, подглядывающая в замочную скважину.