Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина - Страница 13

— Не глупите,— сказал я,— прощайте, я устал...

Прошел день, другой, неделя, полмесяца прошли, она, слава богу, не появлялась: значит, утешилась, думал я, решила оставить меня в по­кое. Но как-то морозным, вьюжным вечером, когда и в квартире-то бы­ло холодно и мы с Аллой Дмитриевной, уложив Платона, смотрели какую-то детективную телевизионную историю, раздался телефонный звонок.

Алла Дмитриевна подняла трубку, спросила: «Да?» — и крикнула:

— Владимир Васильевич, тебя!

— Кто еще?

— Не знаю, не знаю,— с шутливой подозрительностью ответила она.— Женский голос. Кто бы это мог быть, а?

— Известно кто: молоденькая крохотулька-красотулька,— сказал я, спросил в трубку: «Да?» — и услышал голос дочери Аристарха Без­денежных.

— Пожалуйста,— сказала она,— выйдите на пять минут, я стою возле вашего дома.

Я покосился на жену, она не слушала меня, смотрела в телевизор, сказал сухим тоном:

— Я занят, извините..

— Ну пожалуйста! — почти прокричала Ирина.

— Всего доброго,— сказал я и повесил трубку.

Настойчивость этой девчонки уже надоедала мне. Не хватит ли этой бесплодной игры? Наверно, я сам виноват, потому что ни разу не был с нею тверд, ни разу не сказал решительное «нет», тем самым как бы поощряя ее. Чего она хочет, чего ждет? Ничего? Так не бывает, по­тому что какую-то цель она все же преследует.

Я сел возле Аллы Дмитриевны, уткнулся в телевизор, но теперь ничего не понимал в детективной истории, которую смотрел. Прошло полчаса, нет, больше, около часа, и снова зазвенел телефон, и снова Алла Дмитриевна подняла трубку, спросила: «Да?» — и передала труб­ку мне.

— Опять крохотулька. По-моему, опять она же. Милый голосок...

— Слушаю,— ледяным голосом сказал я.

— Это снова я,— проговорила Ирина.

— Догадываюсь.

— Пожалуйста, спуститесь ко мне на минуточку.

— Зачем?

— Ну пожалуйста, на одну секунду, маленькую-маленькую се­кундочку,— жалким голосом сказала она.— Я купила бананы вашему внуку.

— У него все есть, спасибо. Спокбйной ночи!

— Я жду, слышите? — почти крикнула она и повесила трубку.

Я постоял, держа трубку возле уха, послушал короткие гудки, громкие, прерывистые, требовательные, как сигнал бедствия, и тоже положил трубку.

— Чего ей надо? — спросила Алла Дмитриевна. — Кто это?

— Родительница одна ненормальная,— ответил я и посмотрел в окно.

Вдоль дома по пустынному переулку в метельной круговерти бре­ла крохотная фигурка. Было около тридцати градусов мороза, она, значит, в своем легоньком пальтишке, в ботиночках уже около часа топчется там на ветру. Совсем ненормальная! Я отошел от окна.

Вечер этот тянулся бесконечно долго. Кончилась детективная ис­тория, и, когда я досмотрел ее до конца, я ничего не понял, потому что только делал вид, что слежу за действием, а на самом деле не мог со­средоточиться, напряженно думал об одном — ушла Ирина или нет. Вставал с кресла, делая вид, что хочу размяться, что устал сидеть, и украдкой смотрел в окно. Крохотная фигурка, обдуваемая ветром, все маячила на пустынной улице.

Потом ужинали, потом Алла Дмитриевна мыла посуду, потом раз­говаривала с кем-то по телефону. С кем — я не понял, Ирина все ходи­ла и ходила вдоль дома — туда-сюда, туда-сюда. Метель кружи­лась в свете фонаря, в щелях окон выл ветер, вой его в оконных щелях я не то чтобы не замечал прежде, замечал, наверно, но сейчас ве­тер выл таким пронзительным, ехидным голосом, вдувая в квартиру стужу, что я озяб, меня лихорадило, мне было холодно, я пошел на кухню, где жена мыла посуду и где было тепло, даже душно от газа, но озноб не проходил.

— Проблематично,— оказал я.

— Что? — спросила Алла Дмитриевна.

— Нет, ничего,— ответил я, потому что и сам не знал, что пробле­матично. Слово выскочило случайно, в нем не было никакого смысла.

Я вернулся в комнату, глянул в окно. Она шла там вся в снегу, уже не человек, а снежный ком. Дошла до угла, повернула обратно, добрела до другого утла и пошла, назад.

Она ходила там уже третий час. Алла Дмитриевна вымыла посуду, что-то выстирала в ванной, ушла в спальню, спросила оттуда тихо, ше­потом, чтобы не разбудить Платона:

— Ты будешь спать?

— Посижу немного,— сказал я,— завтра совещание в роно, речь придется толкать.

Никакого совещания завтра не предвиделось, и речь не предстоя­ло мне произносить, я солгал ей голосом, в котором не было фальши, и тут же словечко «проблематично» снова выскочило из меня.

— Что проблематично? — спросила она.

— Ничего,— ответил я,— привязалось словцо.

Нет, в словце этом все-таки был какой-то смысл, оно привязалось ко мне еще с утра, и не случайно, нет,— я понял это потом, не теперь, а потом, через много месяцев, когда вспоминал и этот день, и все пре­дыдущие, и все последующие.

...Как-то утром, придя в школу, я увидел на стуле возле своего каби­нета генерала, сияющего золотом погон, пуговицами на шинели и боль­шой лысиной.

Это был генерал-лейтенант, большой чин. Я, дожив почти до седых волос, так и не избавился от той робости, даже почтения, которое ис­пытывал в армии на фронте к воинскому начальству. Моим команди­ром был капитан — властелин батальона, от воли которого зависели жизнь и смерть солдат, сытость наших желудков, награды и многое другое... Но ведь над нашим капитанам был свой командир, свой вла­стелин, а над тем властелином свои властелины: как же они всесиль­ны, если в их руках была власть над самим нашим капитаном!

И не потому ли, когда я увидел перед своим кабинетом генерал-лейтенанта, в душе у меня шевельнулась давняя солдатская робость. Но генерал, увидев меня, сам стушевался, встал со стула. Он был невы­сокого, совсем не генеральского роста, обыкновенной комплекции че­ловек и, теребя в волнении папаху, сказал торопливо, почти виновато, даже заискивающе:

— Здрасте. Я Проворин. Вызывали?

Да, я вызывал. И надо признаться, что сейчас, увидев его лицо, в котором была видна плохо скрываемая тревога, его ищущие поща­ды глаза, я мгновенно ощутил себя генералом, а этого человека сол­датом, которого я могу разжаловать и могу помиловать. Это был отец Максима Проворина, старательного, но тупого ученика девятого класса.

— Проблематично,— неожиданно для себя самого сказал я.

Генерал вскинул брови, хотел переспросить, но не переспросил, а я повторил: «Проблематично», отпер дверь и пригласил его в кабинет.

И снова невольно почувствовал свою власть над этим, очевидно, всесильным, грозным для кого-то генералом, хотя если бы генерал прикрикнул, то, возможно, я и вспомнил бы, что я по су­ществу солдат, рядовой, что ему приказывать, а мне исполнять. Но генерал передо мною, директором школы, сам чувствовал себя рядо­вым: как школьник, он теребил свою папаху.

— Проблематично, — произнес я. Слово было произнесено и на­до было его оправдать. — Весьма проблематично, что ваш сын перей­дет в десятый класс.

— Он старается,— упавшим голосом сказал генерал,— память у него плохая, дырявая...

Конечно, я верил, что мальчик старается, что у него плохая па­мять, малые способности, но я также знал, что папины погоны помо­гут Максиму Проворину доползти до аттестата зрелости. И видя волнение генерала, я постарался успокоить этого лысого, так страдающего за свое тупое дитя человека. Не разжаловал я его, помиловал...

— Проблематично,— сказал я, глядя в окно на снежный ком, ка­тающийся возле моего дома по метельной улице. Потом, позже, через много месяцев, когда я вспоминал этот день, я понял, откуда и почему это словечко снова пришло ко мне — от неосознанного, тайного ощу­щения своей власти, я мог помиловать эту девочку и мог ее казнить...

Алла Дмитриевна уже спала, я погасил свет в комнате и в тем­ноте с бьющимся сердцем стоял и смотрел, как внизу на ночной ули­це мается и мается одинокая фигурка.

Она ходила там уже более трех часов! И я был уверен, что будет ходить, пока не свалится, хоть до утра. Я уже не испытывал ни раз­дражения, ни досады, которую ощущал, когда она позвонила. На­оборот, я сказал себе, что я безжалостная скотина, что бесчеловечно стоять и наблюдать, как у меня под окнами умирает от любви ко мне женщина.