Прохождение Немезиды - Страница 9

Диск Немезиды рос почти на глазах. Хоменко осматривал его методично от полюса до полюса и каждый раз отмечал новые подробности Вот на серых пятнах проступили белые жилки. Их можно проследить и на белых пятнах, но там они кажутся сероватыми. Что это такое? Возможно – горные хребты. На снежных равнинах заметнее голые каменные склоны. На сером фоне выделяются снежные вершины. Да, жилки похожи на горы, но на земные, не на лунные. На Луне горы кольцеобразные Видимо, они характерны для небольших небесных тел без атмосферы. Немезида ближе к Земле по размерам, и горы там похожи на земные. Проследим, как ложатся жилки. Нарисуем на отдельном листе. Так, так! Уже можно уловить систему. Вот широтный пояс, вот меридиональный. А здесь совсем нет гор, скорее всего, это замерзшие океаны. Океаны занимают две трети поверхности, примерно как на Земле. Горы, как на Земле, и океаны, как на Земле! Почему же насквозь промерзшая Немезида так похожа на Землю?

За размышлениями часы идут быстро, Немезида заметно выросла. Снова можно осмотреть темные пятна. Подробностей никаких. Нет ли системы в их расположении? Пожалуй, есть – больше всего пятен в умеренных поясах и поблизости от экватора. А у полюса и в субтропиках их нет. Сравним с Землей? На Земле так располагаются леса.

Но какие же леса при двухсотградусном морозе и вдали от Солнца? Растению нужен воздух, растению нужен свет. Звездным сиянием не заменишь Солнца.

Однако на Земле леса растут именно так: у полюсов их нет, южнее – изобилие, еще южнее – зона степей и пустынь. В степной зоне леса жмутся к долинам рек.

Вот так, как на этой серой жилке.

Неужели на Немезиде были и реки и леса? Когда? Когда было теплее и цвела жизнь, сложная, многогранная и долгая, ибо деревья – высокоразвитые организмы и на Земле они появились не сразу. Какая же катастрофа лишила Немезиду тепла и света, бросила ее в черные межпланетные просторы?

Хоменко вскакивает и садится. Он задыхается от волнения. Какая жалость, что он не может вместе с ракетой перенестись на Немезиду! Какая жалость, что судьба Архангельска, Голландии и Ирландии заставляет нас отталкивать Немезиду, вместо того чтобы придвинуть и рассмотреть получше!

Допустим, люди переселились бы на Немезиду. Конечно, они бы заняли долины степных рек, поставили бы города в устьях рек, вершинах дельт…

А это бесформенное пятнышко – не остатки ли города?

Мчится мимо Земли гигантский музей замороженной жизни. Уничтожить его, сжечь атомным огнем – почти преступление перед наукой.

– А Лейденский университет, музеи Амстердама и Гааги, Роттердамский собор… – напоминает гол­ландец.

И вдруг… Немезида исчезает. Слышится треск. Широкие светлые полосы бегут по экранам. И на других экранах то же самое. Даже с панелей исчезли цифры, показывающие расстояние до Немезиды.

Ох уж эта техника! Обязательно подводит в критическую минуту… Исправляйте, товарищ Лобанов!

Зря пропадают драгоценные минуты. Монтеры с растерянными лицами заглядывают под крышки аппаратов. Ток есть, но все экраны не работают. Причина какая-то простая, общая, единая для всех…

– В пространстве что-то происходит. Какая-то зона не пропускает радиоволны, – говорит Лобанов неуверенно. – Могут быть там облака ионизированного газа?

– Все может быть. Много неведомого в пространстве.

– Попробую на самых коротких волнах, – бормочет Лобанов.

– Эх, лучше бы я сидел на какой-нибудь обсерватории! Доброе старое стекло надежнее, – говорит Хоменко и идет к телефону.

В Европе Немезида сейчас не видна. Межпланетный комитет связывает его с обсерваторией Джакарты.

– Через девять минут встреча, – торопит Лобанов.

– А вы сумеете взорвать вслепую?

– Ударим. И цель найдем. У ракеты следящее устройство. Автоматика.

– Джакарта? (Все настораживаются, шепот смол­кает.) Джакарта, вы наблюдаете Немезиду? Хорошо видите? Ничего там не происходит? Вспышек нет, все на месте? Чччерт!!!

Черта через три «и» поминает неверующий и корректный академик.

– Что? – Лобанов смотрит выжидательно, не донеся палец до усов.

У Хоменко сел голос.

– Они говорят, что Немезида сместилась с расчетной орбиты. Через место встречи пройдет на три минуты раньше.

– На три минуты?!

Теперь все головы, как по команде, поворачиваются к Лобанову.

– Ракета уже в зоне тяготения. Она все равно упадет, не так ли? – спрашивает посеревший нигериец.

– У вас же следящий механизм, – напоминает чи­лиец.

– Включите вычислительную машину. Вы успеете дать алгоритм?

Лобанов устало садится, неторопливо кладет руки на колени.

– При чем тут алгоритм? – говорит он с раздра­жением. – Школьная арифметика. Скорость Немезиды – триста километров в секунду, а нашей ракеты – тридцать с небольшим.

Никто не возразил ему, нечего было возразить. Удар не состоялся. Отсчитывая триста километров каждую секунду, Немезида приближалась к Земле, и уже никто не мог ее оттолкнуть.

Отсчитывая триста километров каждую секунду, Немезида приближалась к Земле.

Неужели космическая катастрофа?

Последние тревожные дни Трегубов провел за рубе­жом.

Говорят, что сущность человека узнаешь в минуту опасности. Он становится откровеннее тогда, ему некогда заботиться о правилах поведения. Патриот спасает знамя, а трус – свою шкуру; скупец – деньги, ученый – научный труд. А в позу становится лишь тот, кто всю жизнь позировал, у кого за душой нет ничего.

В эти дни Трегубов увидел капиталистический мир без прикрас.

Сразу же после окончания конференции он выехал на побережье, где имелись специальные машины для расчета приливов. Казалось бы, задача проста – стой у машины, следи за цифрами, исключай ошибки. Трегубов намеревался всю неделю провести в машинном зале. А вместо того ему пришлось по восемь часов в день принимать посетителей, объяснять, уговаривать, спорить, доказывать.

Некоторые визитеры только расспрашивали… Они не доверяли властям, желали убедиться, что опасность действительно угрожает (или не угрожает) их собственному лому, их собственной лавочке, собственной фабрике. И тревога их была не напрасна. Сплошь и рядом выяснялось, что граница опасной зоны определена неверно, потому что так выгоднее тому или иному влиятельному лицу.

Однако были и такие посетители, которые не только спрашивали, но и пытались повлиять на расчет. Одному выгодно было зачислить свой район в опасную зону, запугать соседей и по дешевке скупить их землю. Другой, наоборот, желал опасную зону записать безопасной, утопить негодное имущество и получить страховую премию. Владелец завода хотел вывезти оборудование и требовал затопляемую зону объявить незатопляемой, чтобы беженцы не загромождали дорогу. Владелец железной дороги хотел незатопляемые районы зачислить в угрожаемые, чтобы люди заплатили ему тройную цену за ненужный проезд туда и обратно. Получив отпор у Трегубова, спекулянты шли к его помощникам: к техникам, к землемерам, в типографии. Анатолию Борисовичу приходилось проверять карты, журналы расчетов, пояснительные записки – всюду находились «нечаянные ошибки». Он уволил двух недобросовестных работников, на другой день пришло анонимное письмо с угрозами. В тот же вечер на его машину чуть не налетел грузовик. А улица была просторна и совершенно пуста в этот час.

Он сталкивался с непреодолимыми препятствиями, с которыми никогда в жизни не имел дела. Одно поместье в долине следовало эвакуировать. Владелец его с ружьем в руках стал у ворот, заявляя, что он захлебнется, но не сдвинется ни на шаг. В другом поместье на холме надо было разместить беженцев. И здесь владелец с ружьем в руках стоял у ворот, крича, что он застрелит каждого, кто ступит на его землю.

– К кому вы послали меня? Здесь не люди, а беснующиеся частники! – жаловался Трегубов Жевьеру.

– Вы ошибаетесь, – сдержанно отвечал тот. – Просто настоящие люди не надоедают вам, они добросовестно выполняют распоряжения. И вы их не замечаете, видите только дрянь, которая сопротивляется. Знаете ли, когда-то в молодости я был учителем. И представьте, я не помню прилежных учеников, они требовали меньше внимания. А проказников и лентяев назову всех на­перечет.