Прогулки по Карфагену (о современной фантастике) - Страница 5

ОГНИ НА БАШНЯХ На этом можно было бы прервать размышления о Карфагене и его литературе оба лежат в развалинах и лишь настойчиво симулируют здоровье и румянец щек. Конечно, продолжительное чтение вышеперечисленных текстов могло испортить настроение и более искушенному и профессиональному читателю. Некоторые отправились по уэллсовским мемориальным местам и продолжили тему "Россия во мгле". Боюсь только, что слухи о смерти российской словесности несколько преждевременны и преувеличенны. В незапамятные времена ученые астрономы зажигали огни на башнях, чтобы оповестить весь народ - где бы он ни жил - о наступлении нового месяца. Такие сухопутные маяки необходимы не только ночью; еще более нуждаются в них, когда ландшафт Карфагена затянут хищным крепом стивен-кинговского тумана. И, к счастью, огни продолжают гореть. Продолжает активно работать плеяда первостатейных современных писателей Генри Лайон Олди, Евгений Лукин, Вячеслав Рыбаков, Святослав Логинов, Александр Громов, Лев Вершинин, Андрей Валентинов. Ни одно значительное событие русской истории не обходится без зеркала. И, как правило, не одного - каждый смотрится в наиболее приятное ему. Так, например, Владимир Ильич любил смотреться в Льва Николаевича, а никак не в Федор Михайловича. К сожалению, такое зеркало - российский аналог машины времени, ибо само событие себя не видит, а, увидев, не хочет узнавать. Так все и достается благодарным потомкам - вместо привычного прочим цивилизованным нациям наследства. Ваш покорный слуга предпочитает зеркала, подобные вращающемуся зеркальному шару из дискотеки одновременно отражающие разные грани нашей быстроутекающей - и боюсь, что не в Лету, а прямиком в унитаз - жизни. Уже давно не секрет, что Луну изготовляют в Гамбурге, там же, возможно, склепывают и светящее нам солнышко. А вот одни из лучших зеркал нашего времени - от Евгения Лукина. Не зря помянут и перевернувшийся в могиле во время оно Николай Васильевич, несправедливо не упомянутый в качестве энциклопедии русской жизни. Если Александр Сергеевич - "солнце русской поэзии", сияющее высоко в равнодушных, по-большому счету, небесах, то Гоголь - земное воплощение божества, гения этой многотерпеливой местности и ее концентрированного духа. Пушкин набросал эскиз великолепного будущего русской словесности, Гоголь же перевел набросок на монументальный холст. Давайте не стыдиться любить писателя пока он жив, бросить ком грязи всегда успеется - и доброхоты найдутся, и грязи предостаточно. Мне видится некая мысленная линия, соединяющая Гоголя, Чехова, Булгакова, Довлатова и, наконец, Лукина. Во всяком случае, искомый мейнстрим, по моему мнению пролегает именно таким образом. Юмор в России прорезается тогда, когда нет ни сил, ни смысла иронизировать или язвить. Как повелось со времен Николая Васильевича, так и по сей день. Гневаться бессмысленно - вспыльчивые в этом климате живут нехорошо и, что утешает при таком качестве жизни, недолго. Воспринимать всерьез любую из достопримечательностей - дураков ли, дороги ли, которые они строят и по которым впоследствии пытаются ездить - также невозможно. Во всяком случае, в трезвом уме, каковым окружающее, безусловно, не понять; потому с трезвостью, окаянной, и борются по мере сил. Россия удивительным образом объединяет в себе необъединимое - думается, это зашифровано где-то в глубинах ее генотипа; никого не удивляет, что испокон веку метафизическое хождение по кругу удачно дополняет диалектические перемены. В этой стране, которая так не любит, когда ее называют "этой страной" (замечу, что, как правило, "чудище обло, стозевно и лаяй" видит себя голубоглазой красавицей в сарафане и кокошнике и с косой до попы) легко быть практикующим философом-мазохистом и трудно жить обыкновенным человеком. Не часто появляется писатель, способный объять Русь взглядом одновременно и яростным, и негневливым и перенести увиденное, по возможности, не выставляя ему поспешных оценок, на бумагу. Ерничая, я бы назвал исследование процесса прошедшего в русской литературе за последние годы, - "Как закалялась сталь". Вырвавшийся из подсознания народа джин разрушения, мимоходом даровал индивидууму возможность обратиться к подлинно-основным вопросам: кто я? где и зачем я живу? Ответы на эти вопросы меняются со временем в ходе "закалки стали". Лукин в соавторстве ("Сталь разящая", "Миссионеры") - писатель в периоде "бури и натиска", запальчивый, резкий и агрессивный; он так уверенно задает больные вопросы, что на мгновение кажется будто и на самом деле знает ответы. Он весь "на разрыв аорты", он весь вулкан страстей- но никогда не извергается за грань дурного вкуса. Впрочем, этот писатель скорее Лукины, чем Лукин. Затем следует период разброда и шатаний назовем его беловежским. "Свой путь земной пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу" - аналогия тянется за аналогией, Лукин в компании Вергилия и Данте, а также всего остального "понятия - советский народ" бродит в вышеупомянутой пуще, не вполне понимая, то ли всё это уже там, за Ахероном, то ли все еще здесь. Разница невооруженным глазом незаметна. Лукина и Данте, Лукина и народ роднит и гонит в чащу непереносимое горе разлуки, внезапного одиночества и осиротелости. Но не будь этого горя, не было бы и феномена Лукин-поэта, Лукина-барда, поднявшего полуугасший факел Александра Галича. Песни и стихи взяли на себя весь надрыв гражданской лиры, прозе ("Там, за Ахероном", "Разбойничья злая луна", "Гений кувалды") остались поиски своего Пути и тихие, но от того не менее мучительные размышления. Проза Евгения Лукина почти лишена гражданского накала, присущего его лирике (кроме, разве что близкого, видимо, каждому россиянину неравнодушного отношения к правоохранительным органам); повествование спокойно и доброжелательно, лишено гнева и пристрастия. Автор никого не выделяет ни особым презрением, ни избыточной симпатией: у Лукина вообще нет положительных или отрицательных героев - простые обыкновенные люди, все поголовно и одновременно виноватые и невиновные в происходящем. Все учились в одной и той же школе: кто-то был первым учеником, кто-то отстающим, но, судя по результатам нынешней деятельности, на "путевке в жизнь" это не отразилось. Автор не добивается, чтобы читатель полюбил персонажи - пусть примет их такими, какими они есть, других все равно нет, не было и не будет. А вдруг, паче чаяния, внезапно узнает в них, как в выше упоминавшемся зеркале, себя. Описываемая реальность соответствует названию одной из повестей Шекли "Тоже цивилизация"; печально становится лишь, когда вспомнишь другой перевод названия этой же повести - "Цивилизация статуса". Окружающая среда порой неназойливо напоминает о себе то танковым дулом в окне, то взорвавшимся "мерседесом" за окном - явлениями, ставшими настолько же привычными, как гроза в начале мая или осеннее наступление "Трудовой России". Никто уже даже не сомневается в том, что "мы рождены, чтоб Кафку сделать былью", да и результат преобразований говорит сам за себя: "империя зла" эволюционировала в "царство абсурда" и наяву реализован излюбленнейший прием фантастики: обыкновенные люди в невероятных обстоятельствах. Жизнь перелитературила литературу. Что более удивительно: клепаное солнышко, забрасываемое в небо катапультой или безмолвное существование месяцами без зарплаты? Домовой, ставший бригадиром рэкетиров, понятнее и ближе, чем очередная война в Чечне. Антураж, правда, несколько изменился - избушка на курьих ножках перенесла евроремонт, а в остальном все по-прежнему: новые русские персонажи в традиционных российских амплуа. Попробуйте найти отличия между примелькавшимися картинками повседневности и отражениями магического зеркала Лукина. ... Увы и ах, все совпадает до мелочей, "черт становится богом, а чет превращается в нечет", коммунисты возвращаются к православным истокам, а колдуны становятся демократами; зона справедливости почти не отличается от остального беспредела и лучше оборвать полет фантазии на полуслове, чем позволить себе предположить дальнейшее развитие событий. Нынешний Лукин прежде всего мудр, аки змий и кроток, аки голубь. Он не судит и, соответственно, не судим будет. Он если и не все принял, то все понял. Он достиг высокого писательского дана и, разумеется, соответствующей степени просветления. Вот и Лукин - теперь сэнсей; он не кричит, не суетится, не торопится и не напрягается попусту. По выражению моего земляка: "Он говорит немного, но говорит смачно"; слова у него прекрасно подобраны. Он не стилизует текст, он сам и есть стиль, неброский и неповторимый, как лорд Бруммель. В своем нынешнем творчестве ("Катали мы ваше солнышко", "Зона справедливости") Лукину удалось объединить две достаточно редкие и нехарактерные - для в целом истеричной и нетерпимой (при всей декларируемой доброте) русской литературы - творческие манеры, Чехова и Довлатова. Только им трем удалось относиться к своим героям с сочувствием и состраданием, смеяться незлобиво и вполголоса. Основное в книгах Лукина, мне думается, все же не сюжет, развивающийся хоть и на втором плане, но медленно и неотвратимо, как росток бамбука, протыкающий тело преступника. Сюжет Лукина не выпадает из повседневности, он, скорее, удачно вычлененная и абсолютно правдоподобная часть ее и потому не отвлекает на себя все внимание читателя. Куда важнее, на мой взгляд, автор и герои книг - они неразделимы; автор один из героев, он присутствует все время,- как участник, а не соглядатай,- во всех кухонных разговорах, на всех вечах и всех "летучках" розмыслов. Он плоть от плоти жителей текста, один из них и в этом секрет его терпеливой снисходительности к персонажам. Именно эти неторопливые описания и рассказы, эта доверительная, усмешливая интонация, эта скрытая и лишь изредка прорывающаяся боль от нелепости и зверства жизни и являются основными характеристиками " нового сладостного стиля" Лукина. Мне интересен несколько иной аспект творчества Лукина. В последнее время все больше и больше появляется текстов с неявно проявленным сюжетом. На первый план выходит чистое, лишенное избыточных эмоций повествование; отсутствуют и навязчивые этические акценты, и высокоидейное концепция. Мой ленинградский друг утверждает, что это книги "ни о чем" - что ж, ему виднее. Появление таких книг - симптом времени. Сюжет - это попытка вычленить логически законченный эпизод из квазиреальной жизни, ведь человек не может объять взглядом всю Волгу, ему бы хоть одну затоку оглядеть. Существование сюжета предполагает эпизоды предыдущие и последующие и их элементарную причинно-следственную связь. Но вся-то беда в том, что "распалась связь времен", следствия окончательно и бесповоротно определили причины и теперь прошлое непознаваемо, а будущее непрогнозируемо. Остается лишь фиксировать гримасы быстроутекающей - из никуда в ничто - жизни. Это единственное, что сохранивший рассудок в эпоху перемен писатель может предложить приходящему в себя от этой же эпохи читателю. Эта литература "ни о чем" в какой-то степени пособие по реабилитации для выживших; она учит их заново улыбаться, заново задумываться и верить в то, что окружающая реальность - тоже цивилизация. Не согрешивший - не покается, не умерший - не воскреснет. Мало кого собственное отражение немедленно доводит до гарантированного оргазма или хотя бы доставляет столь знакомое по предыдущей эпохе чувство глубокого удовлетворения, но, думается, зеркало в этом не виновато. И тем более не виноват сотворивший зеркало мастер.