Прогулка в Тригорское - Страница 20
«Наконец-то, милостивая государыня, я имел утешение получить письмо ваше от 27-го ноября[239]; оно было в дороге около четырех недель, и мы не знали, что и подумать о вашем молчании. Я почему-то предполагаю, что вы в настоящее время во Пскове, а потому я адресую туда свое письмо. Здоровье матушки лучше, но все же это не выздоровление; она по-прежнему слаба, хотя болезнь и утихла. Батюшка очень жалок. Жена моя благодарит вас за память и препоручает себя вашей дружбе; ребятишки тоже. Желаю вам быть здоровою и весело провести праздники: я не упоминаю о своей неизменной к вам преданности.
Император дал помилование большей части заговорщиков 1825 года, между прочим, и моему бедному Кюхельбекеру [240]. По указу должен быть поселен в южной части Сибири. Это прекрасная страна, но мне бы хотелось, чтобы он был ближе к нам, и, быть может, ему позволят уехать в имение его сестры, г-жи Глинки; правительство всегда было к нему милостиво и снисходительно.
Когда я подумаю, что уже десять лет прошло со времени этих несчастных смут, мне кажется, что я вижу сон. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных идей, моего положения и проч. и проч. [241] Поистине, только одна моя дружба к вам и вашему семейству остается в душе моей неизменною, всегда полною и нераздельною. 26-го декабря[242].
Вексель ваш готов и я его пришлю в следующий раз». [243]
«По приезде в Петербург, — пишет Пушкин в следующем письме к Прасковье Александровне, — я нашел бедную матушку при последнем издыхании. Она приехала было из Павловска искать квартиру, и внезапно упала в обморок у г. Княжина, у которого она остановилась. Раух и Спасский не имеют ни малейшей надежды. К этому грустному положению присоединяется еще для меня огорчение видеть, что моя бедная Наташа служит целью злых нападок света. Всюду говорят, как это ужасно, что она так наряжается, между тем как свекру и свекрови нечего есть и свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, в чем дело. По справедливости нельзя сказать, что человек, имеющий 1200 душ крестьян, находится в нищете. Мой отец все-таки что-нибудь имеет, а я ничего. Во всяком случае, это до Наташи не касается, я бы должен был за все отвечать. Если бы матушка поселилась у меня, Наташа, разумеется, приняла бы ее; но холодный, наполненный кучею детей и осаждаемый гостями дом не представляет удобств для больной. Матушке покойнее у себя. Я нашел ее уже на другой квартире; батюшка в очень жалком состоянии; что до меня, то я ошеломлен и нахожусь в сильнейшем раздражении.
Поверьте мне, дорогая madame Осипова: жизнь хотя и „приятная привычка“, но имеет в себе горечь, делающую ее под конец отвратительною. Свет это гадкая лужа грязи. Мне мило только Тригорское. Приветствую вас от всего сердца».
Это — последнее письмо Пушкина к г-же Осиповой: писано оно за несколько месяцев до его трагической кончины [244]. Оно само по себе до того исполнено интереса, до того ярко обрисовывает положение поэта и те муки, которые он начинал испытывать среди гнусного света, избравшего жену его мишенью для своих злых нападок, что, право, с нашей стороны едва ли нужны какие бы то ни было комментарии. Притом, читателям нашим не раз уже доводилось встречать в печати самые подробные рассказы о тех тяжких минутах, какие выдавались для пылкого, самолюбивого и крайне щекотливого к мнениям общества Пушкина, в последние годы его жизни, среди всех этих знаменитостей светского, дипломатического и административного круга, среди которых доводилось ему обращаться… Среда — заела, сгубила Пушкина, вот та истина, которая от частого употребления обратилась в избитую фразу. Оставляя в стороне неблагодарный труд характеризовать эту среду (для этого труда едва ли настало еще и время), оставляя рассуждения и об отношениях к ней Пушкина, между прочим, не так еще давно столь удачно выясненных гр. Соллогубом в его воспоминаниях о Пушкине, я, как присяжный летописец Тригорского, приглашаю читателей моих обратить на только что приведенный нами документ внимание, между прочим, потому, что он как нельзя лучше замыкает отношения Пушкина к г-же Осиповой. Сколько дружбы, сколько искренности, сколько трогательного доверия в отношениях нашего поэта к этой, при всех ее недостатках, весьма почтенной женщине. От нее у него нет секретов. Он делится с нею своей радостью, принимает сердечное участие во всех важнейших событиях ее жизни, еще чаще делится с нею своими печалями; а их у него было так много! Неприятности по хозяйственным и денежным делам, размолвки и недоразумения в отношениях к родителям, наконец, тяжкие оскорбления, вынесенные им от бездушных и нравственно-растленных исчадий «большого света», обо всем этом Пушкин с таким благородным доверием пишет к своему «доброму, дорогому, уважаемому другу», дружба и любовь к которому и ко всему ее семейству у него, среди всех коловратностей жизни, всегда оставалась неизменной и неослабною.
А эта любовь к Тригорскому, которое он и перед смертию называет своим милым Тригорским, это вечное стремление под кров столь дорогого для него приюта! Сколько поэзии в привязанности Пушкина к месту, с которыми соединены были лучшие годы его поэтической деятельности! С первого же приезда своего в Тригорское, в 1817 году, юный еще тогда, Пушкин привязался к этому поэтическому месту и к его добрым, милым и умным обитательницам. Пушкин как бы предчувствовал, что в их обществе, под их кровом, он обретет утешение в тяжкие минуты своей жизни, среди них-душа его, истомленная тревогами скитальческой жизни, отдохнет, соберется с силами и в нем загорится ярче и сильнее, чем когда-либо, огонь поэзии живой. И в этих предчувствиях, 10-го сентября 1817 года, впервые расставаясь с Тригорским, Пушкин сказал ему свое поэтическое прости:
Стихотворение это, нигде до сих пор не напечатанное, найдено нами в одном из альбомов, в селе Тригорском[246].
15-го июня 1866 г.