Прогулка в Тригорское - Страница 10

По этому поводу не могу не вспомнить следующего бывшего со мной случая. В начале лета 1856 года, в бытность свою в Москве, я отправился посмотреть квартиру, где умер Гоголь. Это на Никитском бульваре, в доме Талызина, в большой квартире гр. Т. Дом оказался пуст, гр. Т. уехал на дачу или в деревню, меня встретил какой-то лакей, вовсе не удивившийся моему желанию посмотреть «покои Николая Васильевича». Покои эти состоят (если только не изменяет мне память) из одной комнаты, вход в которую идет направо из швейцарской. В углу висел образ, по уверению моего чичероне, — тот самый, пред которым Гоголь в последнее время своей жизни — целые часы просиживал в тихом забытьи. «Бывало до того забудутся, — либо в писание священное засмотрятся, что индо испугаются, когда бывало войдешь к ним в комнату; бывало всегда постучишься в дверь, — потому коли войти не постучавшись, так Н.В. очень уж испугаются, — и зачнут бывало тереть себе лоб, пока очухаются…»

Почти прямо перед дверью простая кафельная печь, с простой железной заслонкой. Печка эта вызвала мое особенное внимание: в ней именно Гоголь, ночью, сжег вторую и третью часть «Мертвых Душ», вдоль стены стояла большая софа, по оставшимся на ней лоскуткам, как видно, обитая некогда зеленым сукном или вообще какою-то зеленою материей. Когда я подивился, что софа вся ободрана, чичероне мне заявил, что ободрали ее посетители и посетительницы, «которые-де так же, как вы, имели любопытствие поглядеть, как, значит, жить изволили Николай Васильевич». Я заявил готовность, и со своей стороны, взять лоскуточек; тогда чичероне предложил мне приобресть себе на память нечто более громоздкое, а именно тот самый тюфяк, «на котором скончались Николай Васильевич». Сделав предложение, слуга повел меня в какой-то темный чулан, оказавшийся его собственным апартаментом, здесь он показал мне тюфяк, на котором обыкновенно сам спит, но который, по его уверению, служил Ник. Вас. Гоголю. «Они сами, — объяснил мне чичероне, — и скончаться изволили на этом самом тюфяке-с… на нем и миром их пред смертью мазали, даже с тех самых пор и пятно от масла осталось, как оно, значит, на тюфяк-то капнуло…» При этом счастливый обладатель тюфяка (сильно загрязненного и потертого) указал громадное, масляное пятно, возбудившее во мне сильное подозрение, что происхождение его скорее надо отнести к ламповому маслу, нежели к священному елею. «Я, впрочем, не дорого возьму-с, за тюфяк, — успокоительно заметил мне чичероне, усмотрев мою нерешительность, — рубликов полтораста, не больше».

Я выразил изумление. «Да, что же-с, — заметил мне несколько обиженным тоном мой чичероне, — это цена самая сообразная-с; я вот вскоре после смерти Николая Васильевича — тюфяка два таким манером продал, да еще как были благодарны-то…»

Между тем подобные же счастливые продавцы нашлись и среди дворовых с. Михайловского после смерти Пушкина. Так, по свидетельству М. И., не мало было продано слугами простых деревянных столов, на котором он будто бы работал… Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна комнате, где был рабочий кабинет Александра Сергеевича, — стояла самая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее подставлено было полено; некрашеный стол, два стула и полки с книгами довершали убранство этой комнаты.[113]

«Из разного хлама, наполнявшего прочие комнаты, помню, — говорила мне М. И.,- два мраморных столика: из них один находится теперь в Тригорском… Сквер перед домом — во время Пушкина тщательно поддерживался, точно так же не совершенно был запущен тенистый небольшой сад; в нем были цветники… Все это поддерживалось потому, что не только Александр Сергеевич, но и его родители с остальными членами семьи почти каждое лето сюда приезжали — Пушкин, когда женился, также приезжал сюда и, наконец, по его кончине, вдова Пушкина также приезжала сюда гостить раза четыре с детьми. Но когда Наталья Николаевна (Пушкина) вышла вторично замуж-дом, сад и вообще село было заброшено и в течение восемнадцати лет все это глохло, гнило, рушилось. Время от времени заглядывали в Михайловское почитатели Пушкина, осматривали полуразвалившийся домик и слушали басни старосты, который не только не служил при Александре Сергеевиче, но даже не видал его, потому что староста этот был из крепостных Ланского и прислан сюда Натальей Николаевной уже по вторичном выходе ее замуж… Все это не мешало старосте пускаться в россказни о Пушкине с посетителями Михайловского… Кто помнил и хорошо знал его, так это Петр[114] и Архип, служившие при Александре Сергеевиче. Оба они уже умерли; так недавно еще умерла из бывших дворовых сельца Михайловского последняя старуха — помнившая, как Александр Сергеевич два года сряду жил в этом имении… Наконец в последние годы исчез и дом поэта: его продали за бесценок на своз, а вместо него выстроен новый, крайне безвкусный домишко — совершенно по иному плану, нежели, как был расположен прежний домик… Этот новый дом, — заключила М. И.,- я и видеть-то не хочу… так мне досадно, что не сбережен, как бы везде это сделали за границей, не сбережен домик великого поэта…» 14-го июня 1866 г.

Нам не приходится много распространяться об удовольствиях, испытанных поэтами в обществе «красавиц гор», как именовал и впоследствии Языков дочерей Прасковьи Александровны; не приходится распространяться уже потому, что мы, во-первых, говорили об этом предмете, а во-вторых, Языков сам воспел эту, как он выражался впоследствии, «золотую пору своей жизни». Поэтическая летопись жизни Тригорско-Михайловского вошла в различные послания Языкова, напечатанные в издании его стихотворений [115]; к ним мы и отсылаем наших читателей, но здесь не можем отказать себе в удовольствии привести одно послание Языкова к П. А. Осиповой, не напечатанное до сего времени. Послание это написано Языковым в Дерпте, в 1827 году, в альбом г-жи Осиповой [116], и особенно дорого тем, что в нем есть черты, прямо обрисовывающие жизнь Языкова и Пушкина в достопамятное для них обоих лето 1826 года. Приводим начало этого стихотворения: