Профессор египтологии - Страница 2
Посетитель был высок, хорошо сложен и выглядел как человек, привыкший повелевать. Глаза на овальном лице были посажены несколько широко. И только когда они смотрели на тебя в упор, ты понимал, какой они обладают силой. Скулы чуть высокие, лоб, пожалуй, круче отступал к черным как смоль волосам, чем встречается обычно у греков. На гладко выбритом лице был виден широкий решительный рот, плотно сжатые губы свидетельствовали о твердом характере. Знатоки моды отметили бы, что посетитель безупречно одет, мисс Сесилия же, щедро наделенная ценным даром наблюдательности, обратила внимание на почти полное отсутствие драгоценностей: исключение составляли единственное кольцо и великолепная жемчужная запонка для воротничка в странной оправе. Посетитель огляделся и, заметив доктора Форсайта, поспешил к нему.
— Дорогой друг, — произнес он по-английски разве что с легчайшим акцентом, — нижайше прошу прощения, если заставил вас ждать.
— Напротив, — бурно возразил доктор, — вы сама пунктуальность. Позвольте мне удовольствие — удовольствие поистине огромное — представить вам моих друзей: миссис Уэстморленд и ее дочь, мисс Сесилию, которую я так часто при вас упоминал.
Профессор Констанидес с поклоном заверил, что очень рад знакомству. Сама не зная почему, мисс Сесилия почувствовала себя приблизительно так же, как в тронном зале, когда ее представляли ко двору. Тут же прозвучал гонг, и под шорох юбок и вееров общество устремилось в столовую. В качестве хозяина доктор Форсайт предложил руку миссис Уэстморленд, Констанидес с мисс Сесилией последовали за ними. Девушка не могла подавить в себе некоторого раздражения: она восхищалась ученым и его трудами, но угораздило же его носить эту фамилию… (Надобно заметить, что последний встреченный ею Констанидес беспардонно обманул ее при покупке броши с бирюзой и с тех пор, когда при ней произносили «Констанидес», ей хотелось заткнуть себе уши.) Столик доктора Форсайта находился в дальнем конце, у окна, и оттуда было удобно обозревать всю комнату. Это был незабываемый обед — по крайней мере одной из сотрапезниц он наверняка запомнился на всю жизнь.
За двумя или тремя переменами блюд разговор вели исключительно Сесилия и Констанидес; доктор и миссис Уэстморленд были чересчур заняты, чтобы тратить время на досужую болтовню. Лишь позднее они вспомнили о правилах застолья — другими словами, обратили внимание на своих соседей.
С тех пор я часто задумывался о том, с каким чувством вспоминает Сесилия тот вечер. Не иначе как с целью наказать меня за любопытство, она заявила однажды, что не представляла себе прежде, что такое беседа с по-настоящему умным человеком. Я проглотил обиду: ведь мы с Сесилией если не любовники, то по меньшей мере старые друзья, да и кухарка у миссис Уэстморленд такая, какие на дороге не валяются.
С того вечера Констанидес имел возможность чуть ли не каждый день, хотя бы недолго, наслаждаться обществом мисс Уэстморленд. Они встречались на площадке для поло, совершали поездки по Гезире, ходили за покупками на базар Муски, после дневного чаепития слушали оркестр на балконе отеля «Шепердз». Констанидес неизменно бывал ненавязчив, колоритен и занимателен. Более того, где бы он ни появлялся, он всегда притягивал к себе внимание. Он был явно лучше знаком с туземными кварталами, чем с европейскими. Сесилия отметила, что с ним обходились почтительно, словно с монархом. Она удивлялась, но молчала. Сам я могу только недоумевать, почему ее матушка вовремя ее не предостерегла. Не могла же она не замечать, что столь тесное общение чревато опасностью. Первым забил тревогу старый полковник Беттенем. Он приходился Уэстморлендам отдаленной родней и поэтому мог говорить без обиняков.
— Что он за человек, мне сказать трудно, — заметил он, обращаясь к миссис Уэстморленд, — но на вашем месте я бы поостерегся. В это время года Каир бывает наводнен искателями приключений.
— Но, дорогой полковник, — удивилась миссис Уэстморленд, — не станете же вы утверждать, будто профессор — искатель приключений? Его нам представил доктор Форсайт, и он написал множество умных книг.
— Жизнь, дорогая мадам, не сводится к книгам, — рассудительно возразил полковник с тонкой объективностью, характерной для тех, кто не читает книг. — Собственно, я должен вам признаться, что один из моих капитанов, Фиппс, несколько лет назад написал роман, первый и последний. Товарищи по офицерской столовой указали ему, что это занятие не украшает офицера, и он, знаете, больше не брался за перо. Что до этого человека, Констанидеса, как его называют, то я бы поостерегся, очень бы поостерегся.
Мне говорили, что эта беседа заронила в душу бедной миссис Уэстморленд такое беспокойство, в котором она не призналась бы даже самой себе. Подобно дочери, она подпала под профессорские чары. Если бы кто-нибудь принялся допытываться, она бы, несомненно, не стала отрицать, что предпочитает грека-профессора англичанину-полковнику — даром что это прозвучало бы ересью. И все же… ладно, вы и без дальнейших объяснений поймете, что я имею в виду. Думаю, именно я первым заметил, что назревают серьезные неприятности. Я уловил у девушки во взгляде напряженность и не знал, чем ее объяснить. Потом у меня в сознании забрезжила истина, и — стыдно признаться — я начал пристально наблюдать за Сесилией. Сейчас у нас нет друг от друга секретов и она рассказала мне о многом, что случилось в этот поистине поразительный период, ибо иначе как поразительным его не назовешь. Никто из нас, пожалуй, не сознавал, насколько своеобразна разыгрывавшаяся у нас на глазах драма; осмелюсь предположить, что второй такой не бывало никогда. Минуло Рождество, на пороге был Новый год, и вот приблизилась развязка. Думаю, к тому времени даже миссис Уэстморленд заподозрила что-то неладное. Но вмешиваться было слишком поздно. Что Сесилия не была влюблена в Констанидеса, я ни минуты не сомневаюсь. Скорее она была им зачарована, зачарована до глубины души — случай (к счастью для человечества) столь же редкий, сколь и непонятный. Кризис наступил — если говорить точно — 3 января, во вторник. Вечером миссис Уэстморленд с дочерью в сопровождении доктора Форсайта отправилась на прием во дворец одного паши, чье имя мне, очевидно, не следует упоминать. Ради ясности повествования нужно только оговорить, что паша считал себя во многом современным человеком и немало этим гордился и что получить приглашение к нему жаждал всяк и каждый. В его гостиной можно было встретить самых выдающихся людей Европы, а при случае вам приоткрывались даже политические интриги, которые — выражаясь осторожно — давали повод поразмыслить о ненадежности всех человеческих начинаний и политики в частности.
Констанидес появился далеко не в начале вечера. Гости заметили, что он более обычного молчалив. Позднее Сесилия позволила ему увести ее на балкон: в эту ясную лунную ночь оттуда открывался превосходный вид на Нил. Что в точности он ей сказал, я так и не смог выяснить, единственно ее мать уверяла, что дочь возвратилась очень взволнованная. Собственно, они почти сразу же вернулись в отель, и Сесилия, сославшись на усталость, ушла спать.
Дальнейшая часть истории покажется вам, как и мне в свое время, невероятной. Тем не менее у меня есть неоспоримые доказательства ее истинности. Время близилось к полуночи; в большом, обычно шумном отеле ненадолго воцарилась тишина. Сказав, что Сесилия ушла спать, я был не совсем точен: она пожелала матери спокойной ночи и удалилась к себе, но не легла. Несмотря на то что за окном было свежо, Сесилия распахнула створки и стала рассматривать залитую лунным светом улицу. О чем она думала, не знаю, она и сама этого не помнит. Однако я склонен считать, что она находилась в полугипнотическом состоянии и голова ее была свободна от мыслей.
Далее я предоставляю слово самой Сесилии.
Как долго я простояла у окна, не знаю. Может, пять минут. А может, час. И тут произошло нечто странное. Я понимала, что это неблагоразумно и даже предосудительно, но меня неудержимо потянуло на улицу. Я просто задыхалась в доме и чувствовала, что если тут же не выйду на свежий воздух, то умру. Что еще поразительней, мне нисколько не хотелось обуздать этот необычный порыв. Мною словно бы управляла воля гораздо более сильная, чем моя, и сопротивляться ей не было никакой возможности. Едва сознавая, что делаю, я переоделась, накинула на себя плащ, выключила электрический свет и вышла в коридор. Все слуги-арабы в белых одеяниях были простерты на полу: так у них принято спать. Стук моих шагов на главной лестнице поглощал толстый ковер. Зал был погружен в полутьму, ночной сторож был где-то на обходе, меня никто не видел. Пройдя вестибюль, я повернула ключ парадной двери. Мне все так же везло: замок сработал беззвучно и я очутилась на улице. Но даже тут я не подумала о том, насколько глупа эта эскапада. Я ощущала только таинственную силу, которая влекла меня вперед. Без колебания я свернула направо и зашагала по тротуару так быстро, как никогда в жизни не ходила. Под сенью деревьев было сравнительно темно, но на дороге — светло как днем. Однажды мимо меня проехала карета, до слуха донеслись веселые голоса пассажиров-французов; в остальном на городских улицах не было как будто никого, кроме меня. Позднее с минарета соседней мечети муэдзин пропел призыв к молитве, его подхватили муэдзины на других мечетях. На очередном углу я, как по команде, остановилась. Вспоминаю, что меня пробирала дрожь, но почему — неизвестно. Говорю об этом только затем, чтобы отметить: хотя я не владела собой и не могла вернуться в отель, способность наблюдать осталась при мне.