Профессия - Страница 8

– Что там случилось? – спрашиваю у перепуганной женщины с сумками.

– Ветку закрыли. Ребенок упал под поезд. Даже внутрь никого не впускают, оцепили все.

         Ребенок был приговорен. Караваев выпросил его – в память о нашем прежнем сотрудничестве. Выпросил ли? Может, и нет. Только теперь в смерти малыша виноваты не те, кто его похитил, и не его отец, который ничего не предпринял для его спасения, а я. Я один.

         Кто знает об этом? Сам Караваев, его сообщники, заказчики, Сахар. Но самое главное – это знает моя совесть.

         Вход в метро перекрыт. Я отворачиваюсь от машин скорой помощи. Болинет.

9. ПАТОЛОГОАНАТОМ

         Он не жует при вскрытии, он всегда в перчатках, он не рассказывает черных анекдотов. Когда он не на работе, он забывает о своей профессии. Но он патологоанатом. Мой хороший знакомый Григорий Романюк. Жена, двое детей, теща. Обустроенный быт.

         Мы встречаемся в девять вечера в морге, и он говорит устало:

– Не понимаю твоего запоздалого интереса к этому делу. Мальчишка упал под поезд. Ему отрезало голову. Хочешь видеть голову?

– Нет. Просто… его толкнули. А я должен был получить ребенка живым. Это сын…

– Я знаю, чей это сын. Мне уже звонили. И даже сказали, что ты вел это дело. Но ты уже… ничего не исправишь. И никто не исправит. Просто соединим части тела, чтобы выдать родителям для похорон.

– Мы все расшиблись о политику.

– Чем я могу?..

– Ничем.

         Но я не ухожу. Да, Гриша теперь ничем не поможет. Не вернет время назад. Сажусь на стул и обхватываю голову руками.

– Так ведешь себя, будто у тебя голова тоже лишняя.

– У тебя хорошие отношения с женой?

– Вполне.

– И с детьми?

– Ну.

– И с родственниками?

– Не жалуюсь.

– Знаешь, я боюсь, что с этого дня у меня резко испортятся отношения со всем миром, потому что они испортились у меня с самим собой.

– Из-за этого пацана?

– Ты видел его мать?

         Он кивает.

– Врачи чаще с таким сталкиваются. Бывают ситуации, когда помочь ничем нельзя, несмотря на всех родственников, несмотря ни на что…

– Я не знаю наверняка… мог я чем-то помочь или не мог..

– Один мой институтский товарищ, хирург, оперировал ребенка, и девочка умерла. Ее мать ползала у него в ногах и рыдала – оживите ее! И он рыдал, Илья. Он рыдал. Он после этого ни разу не взялся за скальпель. Он закончился как специалист. Хотя тогда, в том случае, его вины не было ни в чем. Он ушел на завод, к станку. Стал пить. Нельзя взваливать на свои плечи ответственность за все зло на свете – вот я к чему тебе это рассказываю.

– Веришь, я бы лег за этого пацана на рельсы, если бы успел…

– Верю. Но это неправильный подход.

         Он смотрит на меня пристально.

– Ты в ужасном состоянии, Илья. Мой тебе совет – отключи сейчас все телефоны, не встречайся ни с кем. Я тебя таким еще не видел, честно. Домой тебя отвезти? 

         И я качаю головой.

– Теперь нужно в офис.

– Напоминаю: скоро полночь.

         И в тот же миг звонит мобильный:

– Илья, объясните мне… объясните. Вечером мне позвонили и сказали, что сегодня моего сына передадут вам, что за его жизнь отвечаете вы… вы! А теперь…

         Она пытается говорить это спокойно, только голос местами пропадает. Теряется и путается в телефонных сетях.

– Илья?

– Да, Женя. Вашего ребенка не вернули… живым, потому что ваш муж не выполнил их условия.

– Но они сказали, что вернут…

         Не знаю, подстава ли это, но выходит, что все зло человечества – на моей совести.

         В офисе ждут все: Сахар, Макс, Соня, Роман. Охранники. Нужно выработать единую стратегию защиты. Но это так гадко…

– Не знаю, вернули бы они мальчишку или нет, но я не приехал вовремя.

         У Сони округляются глаза. 

– Я не приехал вовремя, – повторяю я с нажимом над собственной совестью. – Я не успел. Я опоздал. Тупо опоздал.

         Кто из них спросит, почему? Макс надвигает кепку на глаза, Сахар отворачивается, Соня смотрит прямо мне в лицо взглядом, от которого кажется, что она пронзительно кричит.

– Я не успел.

– Как такое могло случиться? – спрашивает Соня все-таки.

         Впервые дело нашего бюро окончилось совершенным провалом. Не потому, что я замкнул его на себе, а потому что меня выбрали виноватым. Может, кто-то наверху разыграл мою кандидатуру в лотерею, и Женя обратилась именно ко мне. И теперь в ее глазах виноват я один. Что тогда говорить о моем собственном мироощущении? И о моих подчиненных, которые не имеют права требовать у меня отчета…

– Это могло случиться вследствие ужасного стечения ужасных обстоятельств…

– Не в таком деле!

         Соня вскакивает.

– Я при всех скажу, как есть… как я чувствую. Проспать жизнь ребенка – более, чем халатно. Работать с тобой после этого для меня абсолютно невозможно. Я не хочу работать с людьми, которых не уважаю!

         И она хлопает дверью.

– Я слушаю, – обращаюсь я к Сахару.

– Я хотел… сказать, что это не причина как бы – это дело. Но это повод. Может быть. Я займусь тренерством, а бюро оставлю. Потому что это другое совсем. А я практик. Мне надо действовать, тренировать.

         Оказывается, работа в бюро давно мешала Сахару реализовать свой тренерский потенциал.

         И только Макс нахлобучивает кепку на самые глаза.

– А ты что скажешь, друг?

– Тебя кинули с этим делом, – вот, что скажу.

– Я, действительно, опоздал.

– Они бы не вернули его…

– Скажи это его матери. 

– Ясно. Тебе еще предстоит тяжелый разговор. А тут еще и наши…

– Бюро больше нет.

– Но, несмотря на это, я готов поддержать тебя в любом новом проекте, – говорит Макс.

         Я был прав только в одном – на счет нашей крепкой семьи с  Максом.

– Пока что у меня в планах нет ни одного проекта.

         Макс поднимается и протягивает мне руку.

– Держись, Илья. Я за тебя – на любой войне.

– Спасибо.

– А почему ты опоздал? На тебя не очень-то похоже.

– Моя любимая девушка покончила с собой. И я пытался ее спасти. И спас. Вышло, что я выбрал ее жизнь, а не жизнь мальчишки.

         И Макс опускает глаза.

– Не думаю, что был выбор. Она жива?

– Она в больнице. Я пытаюсь… надеяться на лучшее.

– Поезжай к ней.

– Не могу. Мне предстоит свидание с Женей Мусиец.

         Он, так же, как и Романюк, всматривается в мое лицо и повторяет:

– Держись.

         Я держусь за подоконник, когда она входит. Более тяжелой сцены в моей жизни не было. Даже когда тело Эльзы выскальзывало из моих рук, я верил, что еще могу что-то изменить, что могу ей помочь, могу ее спасти. Жене я не могу помочь и не могу ее спасти. И не могу оправдываться.

         Она не садится в кресло. Молчит. Ждет от меня чего-то. Утешений, объяснений, хоть каких-то слов. Но мне совсем нечего ей сказать. Я понимаю сейчас того хирурга, который спился, заливая в своей памяти такой вот взгляд.

– Женя… Это была безвыходная ситуация. Мы установили виновных, но это исполнители – не больше. Их даже не убирают, потому что они ничего не знают о заказчиках. Они не опасны для преступников. И бесполезны для нас.

– Да… я все понимаю… но я не знаю, как мне жить дальше. И зачем…

– И я не знаю.

         Я не гуру. Не прорицатель. Не китайский мудрец.

– Что говорит ваш муж?

– Ничего не говорит. Никто ничего не говорит.

         Она не обвиняет меня – прямо. Обвиняет ее взгляд, ее воротник, ее желтые пальцы с синими ногтями. Ее внешний вид говорит о том, что я виноват больше ее мужа. 

– Отвезите меня домой. Я не в силах вести машину.

         Мы молча спускаемся к авто. От этого молчания подламываются колени. И вдруг звонит мобильный – высвечивает номер Маши.