Профессия - Страница 75

– Каштаны цветут? – продолжает интересоваться он. – Жарища тоже, да?

– Отцвели уже давно. Но жарко, правда.

– Жарко чертовски. Говорят, урожаю в этом году кердык.

– Ты с мебелью разобрался?

         Он еще больше оживляется.

– Ой, не спрашивай. Заключил контракт с этой звездой в очках, помнишь? Она меня уже три раза из угла в угол пересаживала – никак не может определить благотворное направление. Но аквариум уже залили, и рыбы такие – плоские, огромные, черные. Умора, а не рыбы. Таращатся на всех из аквариума. И дом прикупил на Рублевке. Пока в кредит, но я быстренько погашу. Надо держать марку. Одобряешь?

– Одобряю.

         Мысленно прикидываю сумму, которую Генка растратил за эту неделю – в том числе и на мое содержание за решеткой.

– А ты тоже хорош – Ванечку обидел, с ребятами не попрощался. Взял и свалил. Они уверены, что ты на больничном из-за плеча...

         И про плечо ему тоже известно...

– Я хочу, чтобы ты пришел, – говорю я вдруг.

         Несколько секунд он молчит. И мне кажется, что в это время он не раздумывает, а просто стучит пальцем по стеклу аквариума, чтобы расшевелить сонных от жары рыб.

– Принести что-то? – спрашивает так же неожиданно.

         И эта двусмысленность выбивает меня окончательно. Я – могу играть своей жизнью, потому что имею на нее право, но он – какое право он на нее имеет? Почему он решил, что я – такая же его собственность, как рыба в аквариуме? Почему? Потому что он богаче? Или потому что он циничнее?

         Он купил меня? Купил, а я этого не заметил? Мне кажется, что я остался самим собой, а Генке кажется, что я перешел в его полную собственность.

         И, наверное, в этой ситуации есть что-то постыдное. Какой-то подтекст, который определяет его действия, но о котором он не может сказать прямо, чтобы не всколыхнуть черный ил, осевший таким же слоем, как и в душе Наташи. Что-то есть – и именно это не дает мне как следует разозлиться на Генку и уничтожить его... Может, именно необъяснимость его мотивов.

         Он сам мне сказал «Уходи!» и не отпустил. Он согласился прийти – по первому моему зову, но я боюсь этой встречи. Я боюсь смотреть в глаза человеку, который был ко мне так добр и сумел сделать столько зла – чужими руками.

         Сначала я не отнесся серьезно к его странному расположению ко мне. Просто избегал проводить с ним нерабочее время и посвящать его в свои личные дела, разумно полагая, что для досуга у него должны быть друзья, а не коллеги. 

         Вспоминаю тот день, когда Артур нас знакомил. Артур – мой бывший однокурсник, который уже десять лет живет в Москве и руководит здесь небольшим адвокатским офисом. По каким-то делам он пересекался с Генкой. Тогда он сказал мне:

– Запросто могу взять тебя в нашу команду, но ты же детектив – тебе скучно с нами будет. А я знаю одного парня, которому нужен в бюро толковый помощник, но никто ему не годится.

         Никто ему не годился, а я сгодился.

         Мы встретились в не очень роскошном ресторане. Генка тогда поразил меня своим непроницаемым стальным взглядом и тем, что заказал с утра виски. Тогда он задавал мало вопросов, и почему-то на них все время отвечал Артур, словно был моим официальным представителем....

         Вот и все знакомство. А дальше – пошли сплошные будни. И когда именно Генка сделал вывод о том, что меня ему подарили, непонятно. Может, и во время первой нашей встречи...

         А теперь нам предстоит встреча в тесной комнате с решеткой на окне, меблированной шероховатым столом и двумя кривыми стульями.

         Я прекрасно представляю себя со стороны: недельная щетина, запавшие щеки, черные круги на пол-лица, грязная одежда и гниющее плечо.

         На Генке – белая футболка, синие джинсы и модные кроссовки. Лицо закрыто солнцезащитными очками. Он приближается, обнимает меня, и на его белоснежной футболке остаются грязные пятна. Подозреваю, что и запах от меня ужасный. Трудно быть мачо в таких условиях...

– Так и не ешь ничего? – спрашивает он, словно я объявил голодовку под зданием его офиса.

         Честно говоря, у меня состояние очень близкое обмороку. Не знаю, от голода или от вернувшейся в плечо боли... Я сажусь к столу и пытаюсь вспомнить, о чем я хотел его спросить. Но мысли ускользают в черноту... не взрываются в мозгу и не рассыпаются искрами, а растекаются липким клеем. 

– Ты совсем не бодрячок, – констатирует мой Босс и тоже садится напротив. – Как твои женщины? Не в силах тебе помочь?

         Я хочу кивнуть, но продолжаю смотреть неподвижно...

– Я не рыба из аквариума, – говорю вдруг. – У меня своя жизнь.

– Я знаю, что ты не рыба, – отвечает он серьезно и снимает очки. – Но то, что ты считаешь жизнью, – это не жизнь. Ты говорил, что тебе это чуждо: Киев, метания между женщинами, такие вот необдуманные побеги... от себя самого, такая вот неопределенность.

         Я делаю глубокий вдох, чтобы спорить. Но он не дает себя перебить:

– Прости... Ты, конечно, меня не понимаешь. Иногда я сам себя понимаю с трудом. Так злюсь на тебя, а… не на тебя, на самом деле...

         Если бы я не балансировал на грани сознания и обморока, может, я бы лучше схватывал суть его признаний, но я не понимаю ровным счетом ничего. Вижу только, что и ему нелегко говорить мне эти маловразумительные фразы, что его глаза из бесцветно-стальных становятся ярко-голубыми и влажнеют. От этого в пору сойти с ума. И я почти схожу.

– Мы вместе учились, Илья. Вместе прошли специальную подготовку, служили в одном отряде и вместе оказались на войне. Настоящая война, бешеные пули, рев вертолетов, от которого глохнешь. Я отвечал за его жизнь, потому что был командиром. Потом мы участвовали в секретной операции по захвату одного чеченского лидера. Собрали всю информацию, подошли вплотную. А у командира была пятнадцатилетняя дочь – жила в Грозном, с теткой, мать ее умерла. И для того, чтобы он не упорствовал в даче показаний, было решено захватить и его семью. Это было не первое наше задание, но вдруг заклинило моего парня. Понимаешь, заклинило. Когда он увидел эту девчонку, то направил автомат на меня и приказал всем убираться. Помог ей бежать к своим, а эти «свои» его же и убили. Потом. Говорят, у нее на глазах даже. А мы все равно взяли ее отца, правда, он так ничего и не рассказал. Кровавое было дело...

Но этот парень... был мне дороже всех на свете. И я дал ему уйти, но это не спасло его... Не спасло. И ты мне очень его напоминаешь. И если это помешательство...

– Эту девушку звали Энжи, – говорю я. – И она тоже любила меня… за «того парня».

         Он закрывает глаза рукой.

– Тебе нужно в больницу. Не будем рисковать с твоей раной.

         Он поднимается. Нам просто открывают дверь.

         И я падаю в обморок.

22. ВЕСЕЛУХА

         Прихожу в себя от ощущения хрустящей чистоты... в белоснежной, хорошо кондиционированной палате. Учреждение похоже на прежний военный госпиталь, но по комфорту превосходит его во много раз. В палате телевизор с DVD-проигрывателем, жалюзи, белый шкаф для одежды, кресла для посетителей.

         Ни врачей, ни посетителей нет. Я один – и очень доволен своим одиночеством. Рана на плече зашита, но выглядит не очень здорово – края воспалены и жжение не прошло.

          От моей грязной одежды – нет и следа. Я абсолютно раздет и накрыт какой-то легкой простыней. Белое сияние чистоты слепит глаза.

         Мне хочется посмотреть на себя в зеркало, я провожу рукой по лицу – и чувствую колючую щетину. Мой телефон, бумажник и пистолеты лежат на столике рядом с лекарствами. И это означает, что я абсолютно свободен.

         Входит медсестра, улыбается мне и ставит капельницу. От капельницы тянет вену и хочется спать. Я проваливаюсь в сон, потом снова прихожу в себя от разговора, который происходит в моей палате.