Профессия - Страница 73
– А это будет?
– Обязательно, – говорит просто Колобок.
– Мне нужно позвонить.
– Конечно, звоните. Вам разрешены и звонки, и посещения, потому что в вашем положении это ничего не изменит.
– Дайте мне телефон.
– Да пожалуйста!
Он достает из сейфа мою родную мобилу. Там, в сейфе – спокойно и все под контролем: мой телефон, мои деньги, мое оружие. А вовсе не разошлось ни по карманам, ни по экспертизам.
– Сколько угодно! – он подталкивает мне мой мобильный.
Я звоню Ларе – говорю, что уехал на две недели и прошу ее не волноваться. Потом звоню Семаковой и прошу ее... Просто прошу...
– Эдита, пожалуйста, поговорите с отцом. Меня закрыли в ментовке и не собираются выпускать...
– На каком основании? – выдыхает она.
– Подкинули героин.
– Но-но! – грозит мне пальцем майор.
– Я все узнаю, – обещает она. – Сейчас же... Илья, вы держитесь?
– Да. Все в порядке.
– В порядке? Вас не били?
– Если в руки ментам попадает частный детектив – нет вариантов, – улыбаюсь я Колобку. – Я очень надеюсь на вас.
Она бросает трубку, не желая терять ни минуты времени, которое можно потратить на мое спасение. Я очень надеюсь на ее доброе ко мне отношение и на связи ее отца. Но насмешливый взгляд следователя говорит, что мои надежды напрасны.
19. ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
Когда я возвращаюсь в камеру, там царит тишина. Самый слабый из моих сокамерников еще в отключке, а двое других спят – один на полу под стенкой, а другой лежа на нарах и свесив голову. Воздух сгущенный и смрадный.
Спать в таких условиях невозможно. Была бы это хоть одиночка. Но, похоже, такого комфорта мне не светит. Придется тусоваться с этими пацанами, пока кто-то не вытащит меня на волю.
Кто-то... Но кто? Признаться, никогда в жизни я не попадал в такие жесткие условия. Попадал – на несколько часов, пока менты разбирались, кто я. Я всегда был детективом, у меня всегда была гора оружия. Следователь Колобок – Михаил Степанович Цаплин, совсем не похожий на цаплю, а похожий на обычного тупаря в форме, на самом деле – не тупарь. У него пока нет приказа унижать и прессовать меня, поэтому он вежлив и обходителен. А то, что было по дороге, и то, что творится в камере – как бы мимо него. Пускай. Он, белоручка, будет просто методически писать свою летопись.
Кто мог так наехать? Генка... Или Леди Х? Да мало ли кто... Но уверены, что закрыли прочно...
Утро не приходит. То есть оно приходит где-то за стенами этого здания, а внутри все остается по-прежнему. Онемевшее плечо не кровоточит, и я уверяю себя, что процесс заживления уже начался и протекает успешно.
Тошно сидеть взаперти. Положенного по нормам содержания в ИВС трехразового питания, конечно, нет. Есть одноразовое – несъедобное. Прогулочный двор ничем не радует. К полудню очухивается тот, которого ломало. Кажется, не понимает, где он. Смотрит на меня мутно. Я молчу, и мне тоже мутно от его взгляда. По коридору – в соседнюю камеру – то и дело проводят нелегалов. И никого не выводят. И наверное, в соседней камере, намного теснее, чем в нашей. Вот и кайфовая Москва...
Около двух часов дня за мной приходят. Это свидание. Кто-то с воли пришел меня проведать. Надеюсь, что Эдита.
Это, действительно, Эдита. Но ее лицо – чуть светлее ее черных волос. И мне хочется броситься к ней и спросить, что с ней. Но она бросается ко мне первой...
Комната для свиданий побольше нашей камеры. Стол и по бокам два стула. Дверь закрывается, и Эдита тоже оказывается взаперти. Это очень неприятное чувство. Она невольно оглядывается на дверь... Я сажусь. И ей ничего не остается, как сесть напротив и сложить руки на столе...
– Вы тоже неважно выглядите, – говорю я ей.
Она отворачивается.
– У меня не очень хорошие новости. Поэтому я скажу их сразу. Мой отец не может ничего сделать. У них какой-то приказ напрямую из силового ведомства, они не берут денег и отказываются вообще это обсуждать. Конфликт между министерствами не нужен, вы понимаете. Сейчас мы пытаемся узнать, чья это воля. Но на всякий случай – подумайте о хорошем защитнике...
Я киваю. На ней нет лица.
– Не волнуйтесь так. Эдита. Я сам адвокат. Я справлюсь...
Она молчит, но я вижу, как ей горько и обидно за меня.
– Что у вас с рукой? – спрашивает она, чтобы перевести разговор.
Но это тоже неудачная тема.
– Немножко повредил, уже почти зажило...
– Илья, что делать, скажите? Что вообще можно сделать?
Я пожимаю плечами.
– И не такие люди, как я, попадали в тюрьму...
– Если они кому-то переходили дорогу.
– Значит, и я где-то проскочил на красный. Знаете, в чем дело, Эдита? Когда дома я руководил детективным бюро, и у меня, и у моих коллег, было чувство, что мы все делаем хорошее, полезное дело. Мы профессионалы и делаем его лучше, чем милиция. Мы помогаем тем, кому милиция не в силах помочь. Мы ищем пропавших людей, мы раскрываем тяжелейшие преступления. А когда я стал работать здесь, знаете, что я понял? Я понял, что то, чем мы занимаемся, чаще всего незаконно, что мы выполняем заказы тех, кто хочет обойти закон, что детективное агентство – это публичный дом, единственная цель которого – доставит клиенту максимум удовольствия. А те, кому мы не доставили должного удовольствия, вполне могут начать сводить с нами счеты. Я решил уйти. И если – уходя – я перешел кому-то дорогу, я не виноват...
– Вы ушли из бюро?
– Вчера.
Кажется, она хочет спорить.
– Но вы же помогли мне... Если бы не вы...
– Это частный случай. Очень частный, Дита. На свете уже нет такого великодушия, каким вы обладаете, и таких людей, как вы, следовало бы заносить в Красную Книгу. Но даже в этом частном случае я поступил совершенно противозаконно.
Она улыбается сквозь слезы.
– А вы? Не из Красной Книги?
– А я – самый обычный. Просто не хочу сидеть в тюрьме за преступления, которых не совершал.
– Боже! Я не знаю, чем вам помочь...
И я сожалею, что поставил перед ней такою непосильную задачу.
– Не волнуйтесь, Дита. Все закончится хорошо, и мы еще выпьем кофе...
В камере та же история. После полученных передач мои компаньоны сидят тихо, потом у одного открывается рвота, а другие просто таращатся на него.
И я начинаю понимать, что моя психика не готова к подобным испытаниям. За годы комфортной жизни я стал чистюлей. Я страдал только от любовных перипетий и несбывшихся надежд, но не страдал от того, что начинают гнить раны и тошнит – за компанию с кем-то, от тесного соседства с наркоманами, от грязи, от безволия несвободы. Чтобы выдержать все это, нужны совсем другие настройки...
– Мне нужен доктор, – заявляю я в вечерней беседе со следователем Цаплиным.
– Вам не положено, – отвечает на это Цаплин-Колобок.
Я берусь за голову.
– Михаил Степанович, уж кто-кто, а я знаю свои права...
– Ну, и знайте себе. Конечно, – соглашается он, – это ваше право – знать свои права.
Каламбурит.
– Я подозреваю, что вы не дело, а тексты для Comedy Club пишете.
Он улыбается.
– Что там у вас в камере? Шумно опять?
– Приходите в гости – посмотрите...
– Спасибо.
– У меня рана не заживает, вы понимаете?
– Плохо, это очень плохо. Неловко вы так ушиблись, не вовремя. Отдых вам нужен полноценный, здоровый сон. Но вы об этом лучше навсегда позабудьте...
Я смотрю на него, и мне кажется, что мы оба находимся в палате психиатрической больницы и оба неизлечимы.
– Мне нужно позвонить...
– Конечно, звоните. Я и телефон вам зарядил.
И я отдаю себе отчет, что это более, чем странно: врача мне нельзя, а звонить можно сколько угодно.