"Профессии: из первых уст" - Страница 20

Що не зупинила?

В Господа просилась

Дати тобі силу.

Дати тобі долю,

З ніжністю, з любов’ю.

Але ти від болю

Захлинувся кров’ю.

Крок ступить не сила,

Серце в прірву впало,

Обгоріли крила

І мене не стало…

И если уж я заговорила про «крила», то сразу прочту и стихотворение моего сына. Чтоб уж книжку потом отложить. Вот какие стихи писал этот мой мальчик, без которого я не знаю, как жить…

А правду кажуть, що земля оце як куля,

Що ми усі на кулі й летимо?

Чому всі люди плачуть за минулим,

А коли Бог дає, не беремо?

Що в світі більше: світ чи тьма?

Чому від нас комета улетіла?

А хто страшніший: чорт чи сатана?

Де ліпше спиться: в ліжку чи в могилі?

А зорі падають як діти:

Упало, встало й знов світити?

Чи зорі гаснуть як діди –

Лиш раз один і назавжди?

Чого ми варті, якщо можна нас продати?

Чого ми варті, якщо можна нас купить?

І ще хотілось би спитати:

Коли нам будуть роздавати крила?..»

В дальнейшем актриса неоднократно зачитывала поэтические произведения, не только свои и своего сына, но и Ахматовой, Цветаевой и других авторов, с которыми совпадает ее собственное мнение.

«Я спаслась книжкой «Мій Костя» от горя потери мужа, но от горя потери сына не спасут никакие книжки, ничто не спасет. И я с такой болью, с такой горечью, с таким желанием сказать вам что-то веселое и хорошее, не могу не сказать, что сейчас столько матерей рвут на себе волосы, воют как волчицы. Потому, что наши дети… Наши – чужих не бывает. Наши дети в большой опасности, а многие уже калеки, а многих уже нету… И так страшно, что это происходит вот так буднично… Казалось бы, меня не касается, а оно происходит… И поэтому пожелаем силы, терпения и мужества матерям, у которых, кроме того, что разрывается сердце и рождается вот этот нечеловеческий вой, ничего, никакого оружия сопротивления нету. Я продолжаю жить. Потому, что есть у меня трое внуков, есть моя дочка Катя, мой верный товарищ, которая вот эту книжку не только заставила меня написать (достать все свои дневнички, достать все свои какие-то записочки), но и сама набирала все это… В работе было всякое, и смешное тоже. Потому, что я ей принесу какую-нибудь главу, чтоб она ее набрала, а она читает и говорит: «Мама, это пятиклассница на «троечку». Иди работай». И я бегом-бегом, текстом займусь, а потом вдруг слышу, Катя от компьютера кричит: «Автора! Автора!..». Значит, опять чем-то недовольна, что-то я не так доработала или не так написала: или по стилю, или по содержанию… Или просто потому, что, как интересно, – наши дети про нас помнят такое, что мы не помним…».

Но говорила она не только о своих детях и личных переживаниях, но и о людях, которых мало кто знает, но которые были важны для нее:

«Я встречалась с очень знаменитыми людьми, с людьми, о которых уже написано во многих учебниках литературы и искусства, с великими людьми. Но я встречалась с разными людьми. И с теми, кого сейчас уже не помнят, потому что их жизнь сложилась не так счастливо, звонко, они не были социально значимы, не имели наград каких-то, но они очень честно трудились. И я была тому свидетелем. И в этой книжке я рассказываю о таких людях. Например, о нашей уборщице Танечке. Она работала за кулисами, убирала за сценой. Там еще сзади большие-большие пространства, где свалено все, что не нужно на сегодня. Сейчас я уже не знаю, как в русской драме, но тогда у нас там даже блохи водились. Иногда бывает, выйдешь на сцену, а тебя что-то кусает. (смеется) Но это все нормально, это живое все… И, конечно, когда выходит кошка во время спектакля, и ты играешь чего-то такое серьезное, а тут выходит кошка, и зрители уже ничего не хотят – только кошку, то, конечно, это не очень правильно. Но с другой стороны, это все создает живую такую массу. Что мы все вместе. И вот Танечка там работала, она была невысокая, совершенно бесформенная, ходила в такой бесформенной одежде, какие-то такие серые кофты вытянутые. Ну, страшила… И носила она за собой какие-то серые сумки. Что она там носила? Никто не знает. И вот все время она в поле нашего зрения шастала. Чаще она сидела и смотрела, что происходит на сцене. Она знала каждого из нас как облупленного. У нее была такая круглая мордочка, такие глазки – очень небольшие, но такие, проникающие внутрь… И мы ее очень боялись. Потому что Танечка время от времени делала так (манит пальцем). И все, народные, перенародные, старые, молодые – тут же: «Да, Танечка, да!..». Потому что, во-первых, не хотелось обидеть ее невниманием, а во-вторых, было очень интересно и важно, что же скажет наша Танечка. Ну, ко мне она благоволила. Она была свидетелем моей жизни, в которой был мамин паралич, где были трудные жизни моих братьев, где Кость Петрович (так она называет своего мужа) как только мы поженились заболел туберкулезом… И много-много было всякого… И Таня это все знала, в театре все всё знают. При этом она видела, что когда я выхожу на сцену, то стараюсь не халтурить. И вот я родила Катю, мальчику моему было уже десять. И я такая счастливая, ношусь как угорелая по театру… Там, за кулисами, нянчат мою Катю, пока я репетирую, играю спектакли. И тут вот Таня мне делает так (жестом подзывает к себе). «Да, Танечка!». А она мне говорит (повторяя манеру разговора Тани): «Ада Николяевна, вот это шо я вам хотела сказать… Вот это вы такая бегаете, такая счастливая, такая радая. И шо вы думаете, вот это все такие радые за вас?». Я говорю: «Танечка, а что?». «Ада Николяевна, я вас очень прошу!.. Очень многие хотят, шоб вы засралися. Прошу вас, Ада Николяевна, шоб вы ж мне не засрались…». Скажите, пожалуйста, как я могу уйти в те миры, не оставив хотя бы, что вот такие люди жили рядом со мной? И я знаю, что когда я не уходила домой после репетиций, потому что был какой-то очень маленький промежуток между репетициями, Таня из этих своих недр доставала мне в белоснежной салфеточке бутерброд. И я не брезговала, я его с большим восторгом и благодарностью лопала. И теперь я ей отплатила такой вот благодарностью, тем, что оставила ее для тех, кто когда-нибудь прочтет мою книжку…».