Прочие умершие - Страница 9

— Я его старый друг, — сказал я, едва поспевая за Финес. Мы миновали двойные двери в маленькую освещенную дорогими светильниками комнатку — морские карты в бронзовых рамках, латунные навигационные приборы, телескопы, лебедки, обезьяньи кулаки[39], багры, крепежные шпильки для такелажа, кофель-планки[40], не хватало только потайной подземной темницы с люком. Глянцевые фотографии во всю стену запечатлели Эдди, чуть меньше, чем в натуральную величину, на своей любимой яхте модели «Торе Хольм», давно уже пропавшей из поля зрения кредиторов и названной в честь тогда еще не отбывшей жены «Йалиной». Он позировал в роли бесстрашного рулевого большой семидесятифутовой яхты, у бушприта (или как там называется эта штука?) которой бушуют волны, вздымая снопы брызг. Судно несется на всех парусах, коммодор в белых парусиновых брюках и солнцезащитных очках переполнен счастьем, а Йалина ежится, обхватив себя за плечи скрещенными руками, и ее прямые светлые волосы развеваются за спиной (открывая сравнительно маленькое для таких рук лицо). У меня в жизни не было впечатлений, которые я бы ценил столь же высоко. Поработав риэлтором, я понял, что можно прожить, имея гораздо меньше, чем кажется необходимым.

— Так. Вот я вам что скажу, — Финес поворачивается ко мне перед дверью, за которой, возможно, умирает Эдди. В свой смертный час я не пожелал бы иной сиделки — огромная, как трактор, сильная, как бизон, суровая, властная, знающая. Долгие годы без лишней суеты препровождая богатых белых людей из этой юдоли слез в мир иной, она искренне сочувствовала каждому своему подопечному. Надо бы попросить у нее визитную карточку.

Широкий лоб и выпуклые глаза с желтоватыми белками придвигаются ко мне, и я понимаю, что сейчас будет сказано нечто важное.

— Мистер Медли очень плох. Того гляди помрет. — Она поднимает подбородок, и ее замшевые губы складываются в тугую, благочестивую линию, которая передает вескость, почтительность, торжественность момента, печаль, заботу, смирение, прямоту. Множество других невыразимых смыслов проявятся или могут проявиться, когда придет последний час другого человека.

— Знаю, — кротко говорю я. Теперь, в преддверии комнаты, в которой лежит Эдди на смертном одре, мне хотелось бы оказаться как можно дальше отсюда. — Он по радио объявил, что умирает.

— Да, знаю я обо всех этих глупостях. — Она вздыхает. Груди максимально-возможного размера едва ли не с треском распирают медсестринский халат, отчего диск фонендоскопа смещается в мою сторону и потом обратно. — Но он спокоен. Не противится. Мозг работает себе и работает. Так что вам не надо горевать. Потому что он не горюет.

— Хорошо, — говорю я и добавляю: — Я ненадолго. — Так я думаю, вернее, надеюсь. Финес, как я вижу, носит тонкое обручальное колечко, оно едва заметно на пальце в складках кожи. Где-то есть какой-то мистер Финес, которого зовут, наверняка, Трентон. Суровый, жилистый, приятный человек, которым она помыкает и которому каждый день напоминает, как все должно быть устроено на этом свете и как на том. Представляю, как он ее любит — все, что можно в ней любить.

— Оставайтесь, сколько хотите, — говорит Финес. В руке она по-прежнему держит желтую губку. — Не похоже, чтобы вы могли его утомить. Он уж и так устал.

— Хорошо.

— Ну, тогда войдем. — Она тянется к шарообразной дверной ручке, толкает дверь, и я вижу… наверно, это он… Эдди лежит среди подушек, но похож он не на Глена Форда, а на маленькую, читающую «Экономист» обезьянку в очках.

— Кто там? — говорит это крошечное создание, отдаленно напоминающее Эдди. Голос встревоженный, выражение лица растерянное, рот полуоткрыт, видны зубы, кожа лба над очками собрана в морщины, маленькие пальцы, похожие на паучьи ножки, убирают журнал, мешающий ему нас видеть. Он кажется ужасным, но и сам в ужасе. Не осталось ничего от прежнего Эдди.

— А вы как думали? — лукаво говорит Финес. — Ваш старый дружок, тот, что утром звонил.

— Кто? — каркает Эдди.

— Это я, Маслина, — превозмогая себя, я делаю неловкий шаг вперед, выхожу из дверного проема и не могу оторвать глаз от Эдди. Стараюсь улыбнуться, рот и щеки у меня двигаются, но улыбка получается не совсем. Не до конца. Вдруг спохватываюсь, что у меня мерзнут руки, и прячу их в карманы брюк. Все уже идет не так, как надо. Мне не хватает опыта. Но кто бы согласился приобрести такой опыт?

— Ну-ну, нечего мне тут притворяться, будто не узнаете, — гороподобная Финес, которая чувствует себя тут главной, спокойно и решительно направляется к изножью металлической кровати — эту часть реквизита, видимо, доставили ее сотрудники из богадельни — и бесцеремонно переставляет стойку капельницы. На стойке укреплен флакон из прозрачного гибкого материала с прозрачной жидкостью. Трубка, отходящая от флакона, другим своим концом с канюлей введена в вену на тыльной стороне левой кисти умирающего. Кожа руки мертвенно-бледна. Эдди до подбородка закрыт простыней больнично-голубого цвета, тело под ней едва угадывается.

— Ладно-ладно, узнаю. — Он кашляет, не пытаясь прикрыть рот рукой, хотя стоило бы.

— И рот прикрывайте, мистер Невежа! — Финес, будто Эдди не может ее услышать, недовольно смотрит на то, что от него осталось.

— Я не заразный, — говорит его маленькая голова. То же говорил он мне и по телефону. Его страдальческий взгляд останавливается на моем лице, и он улыбается мне, как заговорщик. Таков, в сущности, наш Эдди.

— А может, раньше были? Кто вам сказал, что нет? Ничего не знаю. — Финес запускает свою огромную руку под костлявую шею Эдди, другую — как можно дальше ему под спину, приподнимает верхнюю часть туловища и подкладывает несколько подушек, так что умирающий оказывается в сидячем положении. Становятся видны острые выступы плеч, тонкие предплечья, часть худой грудной клетки. Под больничной блузой того же неяркого зеленого цвета, что и халат Финес, угадываются ребра.

— Посидите теперь, — говорит она сердито. — А то опять сползли. Лежа, что ли, будете разговаривать со своим другом? — С тех пор, как я вошел в комнату, Финес ни разу не взглянула в мою сторону. Все ее внимание было поглощено Эдди, не мной. — Можете подойти ближе, — говорит она, по-прежнему на меня не глядя. — Он кашляет. Может и на вас… так что будьте осторожны. — Губку она теперь держит, прижимая локтем к боку.

— Я и забыл, что ты так чертовски высок, — хрипло говорит подпертый подушками Эдди. В нем по-прежнему есть что-то от обезьянки. Я бочком подхожу ближе, хотя не хочу и не собирался. Эта комната — спальня. Окна занавешены тяжелыми шторами, по краям которых снаружи просачивается слабый свет, из-за которого воздух здесь кажется зеленоватым. Можно подумать, что сейчас три часа ночи, а не десять утра. В изголовье кровати горит бра с S-образным кронштейном, при ее свете Эдди читал «Экономист». Кровать завалена книгами, газетами, рождественскими открытками. Вижу журнал «Плейбой» и ноутбук. На простыне лежит пластиковый плеер с подключенными к нему наушниками. У кровати на тумбочке стоит крошечная, вовсе не величественная пластиковая елочка, несомненно, купленная в магазине, где продаются предметы ухода за больными, и принесенная сюда Финес. По всей кровати разбросаны буклеты, один, как я вижу, обещает «Лучшие в Калькутте покупки» — будто Эдди собирается в путешествие. Файк, этот христианин-разбойник, оставил здесь после себя брошюрку «Мы обращаемся к вам» с красным крестом на глянцевой обложке. Я же ничего не принес, даже себя доставил не полностью.

— Ты посмотри на это дерьмо, — хрипит Эдди тонким, срывающимся после кашля голосом, указывая мне за спину. Там, над дверью, в которую мы только что вошли и в которую со словами «Вы говорите, говорите, я тут рядом буду» сейчас уплывает Финес, укреплены бок о бок два больших телевизора. Оба они работают, но звук убран. На экране одного улыбающиеся белые мужчины, видные и безупречные на вид бизнесмены в деловых костюмах и ковбойских шляпах стоят на кафедре биржи, беззвучно оповещая об удушающих доходах (не сегодняшних). На другом экране вид с самолета на Де-Шор. Пенятся волны. Пляжи пусты. Знаменитые американские горки стоят по колено в воде. Где-то там моя жена сейчас утешает удрученных горем. Возможно, что бы ни показывали по телевизору, умирающему безразлично — для него все это лишь дерьмо.