Прочие умершие - Страница 12

— Так, — говорю я. Повисает пауза, во время которой я переношусь мыслями в те годы. — Только не совсем так, Эдди. — Я невероятно спокоен. Немногословное спокойствие. — Мы действительно развелись. Это верно. Но тогда мы не были «почти разведены». Мы были мужем и женой. Так что последовательность событий неверна. Время идет в другую сторону. По крайней мере, раньше так было.

— Знаю, — выдыхает Эдди. — Мы с тобой не настолько хорошо тогда друг друга знали, Фрэнк. — Опять у него глубоко в легких слышится это лязганье, металлический стук кочерги о каминную решетку, звук, который нельзя истолковать иначе, как роковой.

— Нет, — говорю я. Нет, все верно, а ты неправ. Нет, наверно, пришло время твоего последнего вздоха.

Недавно на внутренней части правого нижнего резца у меня образовался небольшой желобок, штука, от которой зубная паста «Ночной сторож» должна была бы уберечь, но не уберегла. Я вожу по этому желобку кончиком языка, пока во рту не появляется вкус крови. Еще что-то болит внизу живота. Хочется выбраться отсюда. Может быть, постоять на улице, перекинуться словом с Эзикиелем Люисом, водителем машины из Скилмана, отпрыском длинной ветви хэддамских Люисов, теряющейся в историческом тумане начала прошлого века. Тогда прапрадед Эзикиеля, Непроницаемый Люис, явился в Хэддам из Дикси, в качестве слуги сопровождая отважного человека, молодого белого семинариста. И, естественно, тут и остался. Однажды, еще будучи риэлтором, я нанимал на работу отца Эзикиеля по имени Уордел. Их семья — городское достояние. Мы — их подпорченное наследие. Умирал бы у меня в городе единственный чернокожий друг или подруга, я бы пошел проститься. Было бы много смеха, но обошлось бы без такого утомительного, удручающего дерьма у смертного одра, как сейчас. Дерьма белого человека. Не удивительно, что мы вымираем. Порода слишком стара, нужна свежая кровь. Наш джинн выпущен из бутылки.

— Скажи, что обо мне думаешь, Фрэнк, — Эдди и хотел бы сосредоточиться на мне, но не может не отвлекаться на два телевизора над дверью. «Фокс» показывает неудачника Ромни, который, сияя, будто выиграл что-то ценное, обращается к монахиням в традиционном облачении, а Си-эн-эн — улыбающегося Энди Уильямса[48], который, кажется, только что, как это ни прискорбно, скончался. Оба — и мертвый, и живой — требуют нашего одобрения.

Но неужели только к этому и сводится жизнь, когда от нее почти ничего не осталось? Что ты думаешь обо мне? Скажи мне, скажи мне, скажи мне! То же самое спрашивала у меня на днях жена. Должно быть, тяжело им не знать, что я о них думаю.

— Это ничего не меняет, Маслина, — говорю я, сам точно не зная, что имею в виду. Проста такая фраза вернее всего передает суть того, что было бы уместно сейчас сказать. Может быть, Эдди хотел получить от меня кулаком по носу на смертном одре. (Что бы подумала об этом Финес?) Но я вовсе не зол, и никто не вызывает у меня бешеной ненависти. Рана, которой не чувствуешь, — не рана. Время лечит. Почти все.

— Я плохо сплю, Фрэнк, — говорит Эдди, он слегка покашливает и не отрывает угасающих глаз от телевизоров. Не пойму, на какой именно экран он смотрит, на Мита или на Эндрю. — Мысли клубятся в голове, от них не избавишься.

— Обычно страдающие бессонницей спят больше, чем им кажется, Эдди. — Отступаю на шаг от его кровати. Я ухожу. Мы оба уходим.

Лежащий на кровати сотовый телефон начинает играть мелодию песни «Что толку дома сидеть одному, музыку слушать иди»[49].

— Я умираю, а тут эта хрень звонит, — говорит Эдди и его рука, движимая уже явившимся духом смерти, начинает шарить по простыням в поисках телефона. Он ядовито и благодарно улыбается мне. — Позволь, я поговорю… Если смогу. Извини. — Он хватает ртом воздух, закрывает глаза и морщится, пытаясь заговорить.

— Давай, Маслина. — И я поднимаю на прощание руку, как это делают в фильмах индейские воины.

— Эдди Медли слушает, — доносится до меня его хриплый, пронзительный, но быстро слабеющий голос. — Кто говорит? Алло!

«Признай для начала: от колыбели до гроба немалый срок…»

Я вышел.

На улице, несмотря на конец декабря, стояло весеннее утро, и не верилось, что за день все может побелеть и приобрести рождественский вид, а сам я отправлюсь в сентиментальное путешествие к грудобрюшной преграде нашей страны. Мы с сыном будем смеяться, рассказывать друг другу старые анекдоты, смотреть на широкую реку и место, от которого начинаются Великие равнины, есть самую лучшую в Канзас-Сити вырезку и допоздна говорить об аренде торгового помещения с отдельным входом. Может быть, заглянем в Холмарк[50] и дом-музей (моего любимого) Томаса Гарта Бентона[51]. Только бы добраться до Канзас-Сити.

Двух каркавших ворон в кроне бука уже нет. Слышу их голоса неподалеку на соседнем участке, и на уме у них сейчас иное. При всем том, мне кажется, день задался, хотя до вечера еще далеко. Вкуса крови во рту больше не чувствую.

— Теперь все в порядке, все в порядке. — Из-за утла ветхого дома Эдди до меня доносится знакомый голос Эзикиеля. Он идет сюда подсунуть под дверь счет за топливо, как подсовывает и под мою.

— Рождественский подарок![52]— говорит он нараспев и улыбается мне, будто я — неотъемлемая часть недвижимости на горохоподобном гравии, вроде бронзового кома.

— Рождественский подарок, — отвечаю я, как было принято в старину на юге. Впрочем, сам Эзикиель — крепкая, улыбчивая, бритоголовая, духовная динамо-машина в зеленом комбинезоне — так же нехарактерен для Нью-Джерси, как и это приветствие. Знаем мы друг друга давно, мало и не дружим. Белые южане считают, что мы, белые жители нашего штата, знаем здешних чернокожих лучше, чем на самом деле. Может, южане считают, что и нас, белых, знают — для такого мнения есть более веские основания. Эзикиель, однако, хорош, как ни суди. В свои тридцать девять лет он посещает молельный дом Американской методистской епископальной церкви на Черной улице, тренирует борцов в спортклубе при Обществе молодых христиан, преподает в воскресной школе и бесплатно участвует в раздаче пищи и вещей нуждающимся. Его жена, Беатрис, преподает математику в старших классах и владеет универсальным языком жестов. Эзикиель — краеугольный камень. Лучшее из того, что у нас есть.

Вдалеке, в нескольких кварталах от нас, снова начинают звонить в церкви Святого Льва, для неокрепших духом колокола выводят мелодии рождественских гимнов.

— Прямо не верится, что Рождество, — говорю я.

— Если не нравится погода… — Эзикиель, проходя мимо меня, улыбается, будто знает какой-то секрет.

— …подожди десять минут, — заканчиваю я. Яснее высказаться невозможно. — Пойдете на большой праздник, мистер Люис? — спрашиваю я, стоя возле своей еще не остывшей машины и с восхищением глядя на него.

— О-о-о! Нет, но Господь одарил меня многим другим. — Он наклоняется, чтобы подсунуть под дверь желтую карточку, которую Эдди уже никогда не увидит. Эзикиель огромного роста, но заученные движения даются ему на удивление легко. — Наша церковь организовала фургон продуктов и всякого другого добра для пострадавших в Де-Шоре. Хоть и буду здесь, не смогу. Ничего не поделаешь. — И освещенный утренним солнцем, он поворачивает от двери.

— Понятно, — говорю я. Так и есть. Над этим я еще подумаю. Время лечит, но его не хватает, и оно дорого.

— Начал учить испанский на курсах при Обществе молодых христиан, — зачем-то сообщает мне Эзикиель. Его сопровождает едва уловимый запах нефти. В руках — грязные рабочие рукавицы. — Мы вместе с Беатрис на занятия ходим. В Эсбери есть церковь. Там многие не говорят по-нашему. Как же им научиться-то? — Он кивает и задумчиво надувает щеки. Рождество для него — важное время. Возможность. Развозить нефть для обогрева домов — занятие второстепенное.