Прочие умершие - Страница 10

Эдди снова начинает кашлять и одновременно, как мне кажется, смеяться, трясет головой и пытается заговорить.

— Что, не очень-то удается нам достичь просветления, а, Бассет-Хаунд? — Где-то у него в груди смех встречает серьезные препятствия. — Вряд ли… (он кашляет, скрежещет зубами, давится, сглатывает) информация… (снова пробует засмеяться, но понимает, что это слишком сложно, и снова издает стон «Ох-о-о-о», такой же я слышал по телефону)… вряд ли информация — на самом деле власть, тебе не кажется?

— Может, и не власть. Я вообще-то об этом не задумывался.

— Да и к чему тебе? — ухитряется вымолвить Эдди. — Все и так всё знают. Так, наверно, даже лучше. — Он приваливается к подушкам и замолкает.

Если бы смерть продавали, как пищевые полуфабрикаты, Эдди можно было бы использовать в качестве рекламы на упаковке. Никто и никогда не рассчитывал выглядеть, как он, и при этом еще дышать — кожа лица высохла до состояния пергамента, глаза и виски ввалились. Кто-то смазал ему чисто выбритые щеки вазелином, чтобы уберечь — от чего? От высыхания? От разжижения? Лицо теперь зловеще блестит. Воздух в комнате тяжелый и влажный, вдыхая его, понимаешь, что теперь уже скоро. Зачем я поперся сюда, когда можно было сидеть дома, потихоньку напевать себе под нос Копланда[41] и репетировать Найпола? Просто потому что мог? Недостаточно веская причина.

А где же тот компаньон Эдди с тихим голосом, с которым я говорил по телефону? По-видимому, теперь его место заняла Финес. Мне его не хватает, хоть мы и незнакомы.

На тумбочке у кровати рядом с трогательной рождественской елочкой в беспорядке теснятся предметы ухода за больным, все, что нужно, чтобы Эдди мог получше умереть — салфетки, покрытый накидкой металлический поднос, серебряная мензурка с торчащей из нее белой пластиковой трубочкой с гофрированной частью — ее легко согнуть, чтобы можно было пить, не приподнимаясь; несколько покрытых узором прямоугольных коробочек для рецептов. Нет ничего реанимационного — ни дефибрилятора на стене, ни электродов в виде лопаточек, от которых надо держаться подальше, ни цифровых приборов, отмечающих постепенное затухание сердечного ритма до полного прости-прощай. Только в углу блестящие новенькие ходунки и кресло-каталка — сложенное: больной, даже если у него и появится настроение, отсюда уже не выйдет.

Волосы Эдди выкрашены в черный цвет. Краска, принесенная, конечно же, Финес, кое-где подтекла ниже линии волос, придав ему вид еще более жуткий, чем у обыкновенного покойника. Под конец характерные ухищрения живых стали ему просто не к лицу.

Мое внимание привлекла висящая прямо под настенными телевизорами цветная фотография улыбающегося Обамы: крупные зубы белы, как таблетки аспирина, локти, как у атлета, не совсем естественно прижаты к поджарым бокам. Он склонился вперед и жмет руку ухмыляющемуся седовласому человечку, которым раньше был Эдди. Оба они стоят на фоне прямоугольного красно-серого знамени с выведенными на нем словами «Клуб предпринимателей МТИ[42] за Барака». Не сомневаюсь, что фотографию принес сюда Файк.

— Итак. — Эдди смотрит вверх, разглядывает потолок, покашливает и своими призрачными пальцами натягивает простыню до подбородка, рискуя вырвать из вены канюлю. Вероятно, учится лежать, как труп. — Как поживаешь, Фрэнк?

— Да ничего, — отвечаю я шепотом. С чего бы это?

— Что почитываешь? — Эдди делает несколько глубоких вдохов, и я слышу металлический скрежет, исходящий, судя по всему, из его грудной клетки.

— Люблю читать переписку знаменитых писателей, — говорю я. Это правда. — Читаешь, и кажется: ведешь с автором интересную беседу. Читаю письма Ларкина[43] к его подруге. Антисемит он был, расист и вообще подонок. Довольно интересно.

— У-гу, — хмыкает Эдди. Ему неинтересно. Снова покашливает. — Эту пакость я заполучил, летя через облако пепла от того чертова вулкана несколько лет назад. Или, может, причина — этот наш ураган. Кто его знает?! Я не знаю. Но все остальное в качестве объяснения не годится.

Я молчу. Его предположения кажутся неправдоподобными.

— Может, и так.

Эдди шевелит левой ступней и высовывает ее из-под простыни. Подъем маленькой ступни, вернее то, что от нее осталось, высохший и костлявый, красного цвета, таким бывает лицо разгневанного человека. Эдди шевелит пальцами и приподнимает голову, чтобы взглянуть на них и лишний раз убедиться, что нога действительно его. Почему-то — ужасная мысль — представляю, как ему в этой болтающейся на нем рубахе помогают подняться с кровати (чтобы добраться до унитаза), обнажить задницу и жалкий член «все того же размера». Я бы не смог на это смотреть.

— Ты, говорят, книжку написал, — Эдди прячет свою будто бы обваренную кипятком ногу под простыню.

— Давно уже, — говорю я. — Две. Даже две написал. Вторую положил в ящик письменного стола, запер на ключ и сжег вместе со столом. — Это неправда, но правдоподобно.

— Интересно, — говорит Эдди, мимические мышцы у него на лбу и губы на время расслабляются. — Мне все интересно. Я был инженером. — Прошедшее время в данном случае вполне уместно. — Интересно, как узнают, что книга дописана? Знаешь заранее? Это всегда ясно? Меня такой вопрос ставит в тупик. Я ни одно из своих дел не довел до конца.

То же спрашивали у меня студенты лет тридцать назад, я тогда несколько месяцев преподавал в одном маленьком колледже Новой Англии. Тогда, после смерти нашего сына, мой первый брак сливался в канализацию. Я никак не мог понять, почему эти вопросы так интересуют их, людей, стоявших у порога облегченной привилегиями жизни, которые еще не написали ничего существенного и, наверно, никогда не напишут. Эдди, вероятно, из тех, кто хочет все знать о том, чем занимается в настоящий момент. В данном случае — об умирании.

— Пора заканчивать или нет, по-моему, автор решает по собственному произволу. Мне, Эдди, такие решения давались неважно. И я не один такой.

Он медленно переводит маленькие глазки-изюмины с захватанных стаканов на меня. В них я читаю слабый упрек. Вид у него жуткий — крашеные волосы, лоснящиеся от вазелина щеки, на лице обреченная улыбка Веселого Роджера[44]. Но он все еще в состоянии мыслить и укорять.

— Хочешь сказать — просто бросал, когда надоедало?

— Не совсем. Спрашивал себя — я хочу сказать что-нибудь еще? Или уже все сказано? И если все сказано, останавливался. Точно. Но если нет — писал дальше.

— По-моему, так неправильно, — говорит Эдди. Он трижды отрывисто покашливает и начинает нащупывать на тумбочке коробку с салфетками. Кашляет еще, заворачивает в салфетку что-то такое, чего лучше не видеть, и утирает губы. Вероятно, он снова готов порассуждать о том, что слишком мало народу умирает, и нам срочно надо что-то с этим делать. Он все пытается заговорить.

В соседней комнате слышу Финес. Она специально оставила дверь открытой, чтобы быть в курсе происходящего у нас. Сейчас она разговаривает по телефону.

— Я думала, он заедет меня забрать, — строго говорит она. — Думала, я его знаю. Нельзя же всегда думать, что никого не знаешь. Понимаешь, что я говорю? Я хочу сказать, что если трахаться с шестидесятилетним, то уж, конечно, с собственным мужем. Охо-хо.

Блуждающий взгляд Эдди возвращается к телевизорам. По одному Фокс[45] показывает «Империю зла», по другому Си-эн-эн — «Думайте, что хотите». Потом на экране «Фокс» появляется картинка: на льду катка в Рокфеллер-Плаза под огромной сверкающей огнями рождественской елкой собралось полсвета. По Си-эн-эн начинают повторять наиболее интересные моменты матчей, состоявшихся в прошлые выходные между командами Национальной футбольной лиги. Я вдруг начинаю опасаться, что вслед за вопросами на литературные темы последует просьба прочесть что-то, вышедшее из-под пера Эдди, например, мемуары. Или роман, главным героем в котором будет изобретатель по имени Эрик. Если у вас вышла книжка, пусть хоть сто лет назад, пусть вы хоть слепы на оба глаза, все равно каждый считает вас своей законной добычей и просит «посмотреть».