Пробелы будущего (СИ) - Страница 2

— Мне — нет! — отключила она музыку. — И ты даже не представляешь себе какая лёгкость и свобода появляется в жизни, когда нет больше ни одной причины себе в чём-то отказывать. Я не боюсь ни тюрьмы, ни сумы, ни случайных связей.

— А, например, боли?

— Боль — моя подруга. Бессонница — моя сестра. Дорога — моя спутница.

— Куда же ты едешь?

— И хотела бы я сказать: куда глаза глядят, но уже нет. Уже домой.

Он молча протянул ей ключи от номера. И она молча взяла.

Закинула на плечо сумку и, покачивая бёдрами, вышла в снег, в темноту, в неизвестное, в свою свободу с горьким оттенком обречённости, и в неверие со привкусом разочарования.

Он дал ей двадцать минут. Больше просто не смог высидеть. И постучался в дверь номера, волнуясь, как пацан.

Она открыла почти сразу. И он ждал, что в халате. Но ещё больше он ждал, когда сможет прикоснуться, приникнуть, припасть к тому, что скрывалось под грубой вафельной тканью: выступающие рёбра, маленькая грудь с торчащими сосками, костлявые ключицы.

Её тщедушное тело, истончённое худобой — он в жизни не видел ничего более прекрасного.

Её гибкое, послушное тело, что он вколачивал в кровать как ополоумевший кролик. И не мог ни оторваться от её жадных губ, ни остановиться, раз за разом кончая и тут же возбуждаясь вновь.

— Закажем чего-нибудь в номер или спустимся поедим?

Обессиленный, опустошённый, словно вычерпанный до дна, растянувших на влажных от его пота простынях он чувствовал такую лёгкость, словно воспарил над бренным миром и слышал её голос откуда-то с грешной земли.

— Закажем, — он даже не открыл глаза.

— Уверен, что в такую погоду в переполненной гостинице ещё работает обслуживание номеров? — скрипнула кровать, когда она села.

— В люксе работает, — почти наощупь нашёл он на тумбочке папку с меню. — Выбирай!

— Мне самое дорогое, — улыбнулась она, не открывая папку. — И шампанское. Я от него становлюсь такой затейницей.

— А я таким идиотом, — поднялся он на локтях.

— Значит, бери два. Идиотов я люблю даже больше чем ворчливых зануд, которым мешает моя музыка.

И пока, взяв бокал за тонкую ножку, она пила шампанское и курила, затягиваясь между глотками, он, не в силах отвести от неё взгляд, не в силах проглотить заказанный кофе, вдруг и понял, что именно в ней заставляло его сходить с ума.

Надлом. Не просто трещина. Не сломанная ветка. Не обнажённая, ободранной кожей, кора. Она была словно развалившийся пополам ствол дерева, что запал в память с детства. Ствол любимой дедушкиной яблони, в которую попала молния. Его было уже не срастить, не склеить, не подвязать, не спасти. До самой земли обнаживший истекающую камедью сердцевину, он так и стоял черствея, чернея и засыхая, осыпая на землю так никогда и не созреющими на нём яблоками, пока у деда, наконец, не поднялась рука его спилить.

«Дерево надежды, стой прямо!» — написала в своём дневнике Фрида Кало.

И эта худая женщина, без имени, которое Роман так и спросил, без прошлого, без будущего была одновременно и Фридой в клубах опиумного дыма, и Айседорой Дункан с босыми израненными в кровь ногами, и Юдифью, обезглавившей Олоферона, и Евой, соблазнившая Адама. И яблоней, расколовшейся пополам.

Женщина! Во всём её безумии и совершенстве.

— Хочешь, я тебе погадаю? — усмехается она на его шалый взгляд.

Отставляет бокал. Тушит сигарету.

— Ну, рискни. Что дать? Руку, чашку с кофе, кошелёк?

— Я гадаю по губам.

— Правда? — отставляет он чашку с кофе. — И как же это?

— Просто. Наклонись, — подзывает она пальцем. И когда он послушно, улыбаясь, приближает к ней лицо, обвивает его шею руками и целует.

Совсем не так, когда она отвечала на его поцелуи. И не так, когда их тела диктовали ритм и эту потребность слиться губами.

И, если бы он знал, успел бы отодвинуться, уклониться от её пророческих губ, но вместо этого ответил. Обхватил её затылок рукой и не оставляя путей к отступлению ответил на этот далеко не невинный, обжигающе-острый, воспалённо-лихорадящий, болезненно-голодный поцелуй, словно он был последним мужчиной в её жизни.

Вкус её шампанского смешался с запахом его кофе. Запах её духов с колкостью его щетины. И её мягкие податливые губы вызвали не спазм внизу живота, а невыносимую тесноту в груди, когда чувствуя, что ещё чуть-чуть и он поймёт о ней что-то самое важное, он отстранился.

— Всё. Теперь я знаю о тебе всё, — улыбнулась она.

— Серьёзно? — чувствуя, как сбилось дыханье, и лишь бы не поднимать на неё глаза, посмотрел он на свою руку. Нет, это запить нужно чем-нибудь покрепче. Залить. Затушить к чёртовой матери.

— Очень серьёзно, — приподняла она за подбородок его лицо. — Сейчас ты закажешь коньяк. Потом будешь думать, что тебе со всем этим теперь делать.

— Это вряд ли, — усмехается он. — Скорее я буду безмятежно спать.

— Да, согласна, — легко соглашается она. — Об этом ты не будешь думать. Это получится у тебя как бы само.

— А дальше?

— Хм… — кокетливо опускает она глаза. — В твоём будущем такие пробелы. Но думаю, ты разведёшься с женой. Тем более она тебе изменяет, хоть ты и усердно закрываешь на это глаза. А потом будешь меня искать. Поэтому я сразу тебе кое-что покажу.

Недолго думая, она встаёт и приносит свой паспорт.

— Вот видишь, — открывает титульный лист.

«Ох, эти женщины!», — написано на его лице, когда независимо от его желания глаза скользят по буквам, цифрам, датам, запоминая, консервируя в мозгу эту ненужную информацию.

— А вот адрес, — открывает она страницу с пропиской.

И не зная зачем, но туда он тоже смотрит. И тоже «фотографирует», автоматически отмечая, что она живёт совсем в другом районе города, что ехать долго, каждый день не намотаешься.

«Вот что за…!» — выдохнув, матерится он про себя.

— Спасибо за шампанское, — легко спрыгивает она с кровати и подбирая с полу свои вещи, одевается.

— И что там дальше? С этими пробелами? — уточняет он у её острых лопаток, выпирающих сквозь свитер.

— Мы больше не встретимся, — подхватывает она свою сумку, перекидывает через руку пальто.

— Почему? — спохватывается он, что она уходит.

— Потому что аэропорт открыли. А мы летим в разных направлениях.

И в шумном переполненном зале ожидания, и у стоек регистрации, и в очереди на посадку Роман всё беспомощно крутил головой, прикусив губу, выискивая её среди пассажиров. Но она словно слилась с безликостью этого аэропорта, стандартного, серого, стеклянно-бесконечного. И растворилась в ней. Без следа.

Три месяца спустя.

— Девушка, вы не можете не пропустить меня в палату, — бесновался он у поста медсестры.

— Это почему же? — хмыкнула в ответ непреклонная как инспектор ГИБДД девушка в белом халате. — Вы ей кто? Муж? Брат? Родственник?

— Нет. Но я оплатил эту операцию. И эту палату, — не зная какие найти весомые аргументы для этой Фемиды, выпалил он с отчаяния.

— Да хоть всю больницу, — закрыла она журнал, в который до этого пялилась. — Не положено.

— Да как же вы не понимаете, — чуть не взмолился он. — Я люблю её. Просто люблю.

Между взмахами её густо накрашенных ресниц, казалось, прошла вечность. А потом она встала и захлопнула окошко для передачек, в которое Роман пытался просунуть голову.

Ещё одна вечность прошла, когда он, как дурак, стоял и не знал: ему уже уходить или снова попытать счастья, когда загремел засов на двери, словно в тюремных казематах, и дверь распахнулась.

— Белый халат есть?

— Да, да, — залез он в пакет. И, неловко присев, зажимая между коленок пакет, просовывал руки в рукава под грозным, но уже потеплевшим взглядом медсестры.

— Только недолго. Она ещё очень слаба.

— А прогнозы? — сглотнул он, боясь услышать ответ.