Про себя и для себя. Дневники. - Страница 7

Страна утренней свежести.

Глаза, как яичница.

Стеклянные шляпы, алюминиевые галстуки.

Не могут отделить человека от пиджака — женский разговор.

Вечером в темноте на карниз моего окна падали капли. Это дождь, думал я. А это соседи мыли балкон. Можно написать обратное: думал, что соседи моют бал­кон, а шел дождь.

Застенчиво голодали русские писатели.

Зачем я пишу о вечности? Никакой вечности нет. Я пришел домой, поел, лег на диван и под включенный телевизор два часа был в забытьи и сном объят. После, напившись чаю, принял ванну, чтобы, еще раз закусив, лечь в постель. Не думать, не вспоминать, а чего вспоми­нать? Место, где растут цветы? Море или, может быть, рижские кафе и женщин на улицах? Нет, и это не так, я нигде не был и ничего не помню. Я всю жизнь сидел за столиком из Финляндии и записывал разные и не очень уж веселые вещи. А ночью мне снится странное смеше­ние училища и последних лет в институте; я уже два года учусь — как много.

А с людьми, мне знакомыми, никакой близости, как будто каждое утро видимся впервые. Вся разница в том, что видимся мы, как впервые, а надоели, как узники одной камеры. Вот так бы и писал, и писал — бесконеч­но. Отчего я пишу? Я разговариваю. Это очень весело.

Вот такая история — сидит человек в панаме напро­тив футбольного поля, пустого и зеленого. Он сидит, ра­зыгрывая силой своего воображения матч. Ему ничего не стоит увидеть игроков, одетых в футболки разных цве­тов, и мяч, и комбинации — он разыгрывает сильнейшие комбинации, забивает голы, устраивает свалки на штраф­ной площадке и объявляет перерыв. И так два тайма по 45 минут. Он уходит, совсем разбитый, очень счастливый или огорченный поражением.

Сидел на крыше парень и плакал в водосточную трубу. Мутный поток слез наполнял бочку для дождя. Это было в ясный день, под синим небом, и дворники внизу часто меняли посуду — бочки, тазы, ведра, чайники и детские ванны, окрашенные в белое и голубое. Но слезы не прекращались. Человек принес самовар. Все смотрели, как он наполняется до краев. Люди сто­яли среди бочек и ведер, не спуская глаз с последнего самовара .Он был полон, скоро началось наводнение. Парень сидел на крыше и плакал. Слезы рекой текли но городу, превращая улицы в каналы ,площади — в озе­ра ,тихий город Сестрорецк — в Венецию. Прохожие плавали среди фонтанов и деревьев парка ,чувствуя морскую солоноватость слез. Женщины сидели на фонарях. Когда вечером зажглись фонари, на каждом было по женщине. Люди на лодках окружили дом, на котором плакал парень. Он сидел на крыше, освещенный лунным светом, и его черный силуэт пугал неподвиж­ностью и скорбью.

Отчего он плачет? — говорили одни.

Странно, —говорили другие.— Необычно. Это как бедствие.

Все говорили , поднимаясь вместе с водой все выше и выше.

Перестаньте плакать! — крикнул кто-то.— Вы затопите город.

Пусть, —сказал парень,— мне не жалко! Я хочу умереть.

А мы? — заволновались в лодках.— Женщины всю ночь сидят на фонарях .Дети на деревьях.

Я не смогу остановиться,— сказал парень. —Фо­нари и деревья не спасут.

Убьем его? — предложил кто-то, доставая ружье.

Он не виноват, —сказали другие.— У него боль­шое горе.

У него горе, а нам погибать?

Убивайте —не убивайте, —сказал парень.— Это не поможет. Мы утонем вместе на третий день .

Что нам делать? — вскричали люди.

Ковчег, —сказал парень. —Спасайтесь в ковчеге.

Ничего себе,— сказали люди.— В три дня па­роход.

А парень плакал. Вода плескалась у крыши. Он сидел на трубе, подтянув колени. В городе звонили колокола, и рев тонущих животных слушали звезды.

Гроза пробирного надзора, ваятель гор, вождь модер­нистов, печальный рыцарь подмостков, гений которого постигает только жена, гордость шекспировского театра, любимец негров из штата Небраска, человек, раздающий сны,— представьте, это он устроил всем одинаковый цвет­ной сон — молодого тигра, играющего в мяч. Восемь мил­лионов, закрыв глаза, увидели тигра, проснувшись, они сошли с ума. Он вернул им разум — он устроил разные сны и часть людей погрузил в черное небытие ночи, как в бочку. Македонские пастухи молились на него, а он тво­рил чудеса — он красил облака. Шел цветной дождь, реки окрашивались в ультрамарин, впадали такими в моря, и вскоре течение Гольфстрим из теплого преврати­лось в холодное. Он так захотел. В Голландии поникли тюльпаны, и гладиолусы Бельгии оледенели. Старый ко­роль Георг умер от горя в своей летней резиденции Шер­бур. Балтийское море замерзло в июле, и по нему ката­лись на коньках, чтобы согреться, все народы Скандина­вии. Беловолосые финские девушки, одетые в голубое, и спокойные шведы, норвежцы в красных вязаных колпа­ках, и крахмальные немецкие Гретхен, у которых свет­лые глаза. Английская королева плакала в Вестминстерс­ком соборе ;и на белой от инея траве напротив лежали обмороженные лондонцы. Льды Гренландии, не сдержи­ваемые более теплым течением, двинулись на Европу. Шел великий Глетчер. В Риме пили кислое вино и, прочитав газету о Глетчере, завертывали в нее свежих осьминогов. В Риме танцевали но вечерам, и школьники, засыпая, думали о летних каникулах.

В Испании был закат, и на закате околел последний бык, заколотый нарядным тореро. На острове Корсика садилось солнце и пастухи смотрели в море. Пастухи, по­хожие в профиль на Наполеона. В королевстве Монако повесился последний принц крови. Он проиграл в рулет­ку свое маленькое государство, расположенное на Пире­неях. Кончался обычный день Европы. Наутро от всего континента остались две страны — Италия и Испания, два государства и два романских народа. Остальное про­странство покрылось голубым льдом. Альпы <нрзб.>. Глет­чер. В Средиземное море с побережья сползали айсберги. Молодой бедуин на белой лошади скакал в Марокко. Он первый увидел плывущий гигант. Молодой бедуин упал на колени и долго молился, раскрывая беспомощный рот. Он молился молча, так как у него был вырван язык. А человек, раздающий сны, спал в ранчо штага Огайо, и его мустанг тихо ржал, наблюдая восход. Утром он скакал среди высокой травы. Трава сохла на солнце. Туман поднимался над ней. Он скакал в мокрой от росы рубашке, счастливый, как молодой охотник. Он все за­был, и несчастье Европы не трогало его.

В метро внесли желтые байдарочные весла, напоми­ная о реке, о солнце и ветре.Чего я такой сумрачный шел нынче из метро? Об чем я задумался, глядя на мелкий дождь и машины, которые одна за другой проезжали мимо и приятно пахли бензи­ном? В дождь и ветер бензин пахнет домом, теплой каби­ной водителя и дорогой. Площадь Маяковского в дождли­вую погоду пахнет сентябрем и понедельником. А я сто­ял, думая, куда мне идти одному. Денег в кармане было три рубля, а сам я был молодой, и так мне захотелось в эту хмурую погоду напиться, что я переменился в лице. И причем напиться не одному, глядя, как пустеет бутыл­ка, а с тобой, глядя, как ты улыбаешься и как у тебя светлеют глаза. Я могу писать об этом долго и красиво, но я не буду — денег у меня нет, и все это песня и мечта. Зачем мучить воображение? Господа и дамы! Должен вам сказать, что надоела мне такая жизнь вдрызг. Жениться, что ли? Нет зрелища прекраснее, чем человеческое счастье.

Это правда. А через месяц буду я на Алтае, будет вечер (ночь), холод совсем дикий и чистый воздух, пахнущий, допустим, эдельвейсами, и такая необыкновенная скука будет расстилаться вокруг, что я застрелю свою лошадь, сожгу лагерь, а потом утоплюсь в горной реке, в ледяной воде. Два месяца Чуйского тракта! А потом сентябрь, проведенный в положении согнувшись за столом, и сно­ва дни до отвращения будут милы, как утро в метро. Неужели все будет неизменно таким? Будет. Зачем от­рывать человека от тарелки? Зачем улыбаться в кори­дорах? Я всегда говорил себе, что есть вещи серьезнее и что я одержим местечковой скорбью и вся эта малина для мальчиков, которых мучают мокрые улицы, и фо­нари, и чужие женщины. Все это так, но я бессилен иногда в хмурую погоду.