Про себя и для себя. Дневники. - Страница 2

Тут... — сказал Виктор. — Тут...

Ломать, крушить — легче, чем строить.

Виктор взял лом и начал крушить эти бочки. Леша смеялся, садился на траву, на доски, а Виктор бил бочки ломом, одной рукой, поскольку та была раненая и не ра­ботала.А бочки летели. Обручи на них вздрагивали, лете­ли они.

Он вывел его за руку из пивной. Парень не сопротив­лялся.

У меня будешь жить, — сказал Виктор.

Это если я захочу...

А я тебя и спрашивать не буду.

Он его и не спрашивал. Они поднялись вместе на гору, к госпиталю. Там была дырка в заборе. Виктор его подтолкнул к дырке этой.

Палата была пуста, уже вечерело. Койки были сво­бодны. Один, переломанный, на вытяжении лежал. Остальные смылись, потому что в коридоре показывали кино.

Туда всех раненых, неходячих, на тележках свозили.

Показывали «Два бойца».

...Дети войны.

Она, война эта, останется и пребудет до конца дней, и дети ваши, не видевшие ничего, все равно вашими гла­зами будут смотреть на мир этот, мир — праздничный, зеленый, глазами остриженного наголо подростка около разрытой общей могилы, куда опустили маму его, брать­ев его, одногодков его...

ПАТРУЛЬ 31 ДЕКАБРЯ

Рассказ

Новый год, Новый год, мандарины на лотках, снег падает на них.

Новый год скоро.

Вот и елки повезли, понесли на плечах, перевязан­ные шпагатом, купленные по государственной или спеку­лятивной цене вблизи дачных платформ и в глухих дво­рах вместе с белыми, только что обструганными креста­ми.Покупайте вечнозеленые (можно мыть губкой), пу­шистые нейлоновые елки, обрызганные для запаха хвой­ной жидкостью, вдетые в металлические раздвижные ук­репления.

Одна елка на всю жизнь.

И под такими елками, и не под такими стоят все те же краснощекие, ватные, в крупных блестках Деды Мо­розы с мешками за плечами.

Что-то там, в этих мешках?

А дома уже выдвигают ящики и коробки с прошло­годними, позапрошлогодними и неизвестно какого (мо­жет быть, 1899?) года игрушками, а они все равно как новые, каждый год как новые, и чем старее, тем лучше.

Подарите мне ту самую рыбу, вырезанную моей млад­шей сестрой из картона в 1943 году.

А где-то уже волокут по широким парадным лестни­цам зеленые деревья, срубленные по специальным про­пускам для общественных елок, и, чтобы их украсить, нужны почти пожарные лестницы, но такие имеются. Есть и храбрые люди, которые полезут но ним, сжимая в зубах и в одной руке по большому шару: не разбить бы, не хрустнуть тонким стеклом!

Шары, хлопушки, шутихи, бенгальские огни, бенгальские тигры (в каждой шкуре — два артиста).

Прыг-прыг, детки. Шире круг, здравствуй, наш ве­селый друг; свежая, морозная, елочка, здравствуй!

Повторим, дети, хором.

Во Владивостоке уже гуляют, а на Командорских ос­тровах уже гуляют вовсю.

Пять минут, пять минут. Бой часов раздастся вскоре. Пять минут, пять минут. Помиритесь все, кто в ссоре.

Будем всегда благодарны Л.М. Гурченко.

И вскоре после этого все улицы в городе пустые, ти­хие, снежные или, если нет снега, мокрые; и вдруг ста­новится жалко всех, кто сейчас почему-либо бродит по улицам, и ты думаешь, что хорошо бы сделать всех счаст­ливыми, чтобы никто не болел, не умирал, не тосковал, покинутый, не шатался но улицам, не звонил по разным телефонам, что Ч. Диккенс не такой уж сентиментальный писатель, как это принято считать и в чем совершенно убеждены те, кто его и не раскрывал.

Сейчас я вспоминаю все те Новые годы, которые я встречал, из тех, что еще не забылись, потому что боль­шинство из этих ночей не помнишь совсем. Я хочу вспом­нить ночь 53—54 года, когда меня и еще двух моих бли­жайших друзей назначили патрулировать вокруг казарм и на всей территории пехотного училища, включая учеб­ное ноле, спортивный городок, засыпанный снегом, а так­же огромный плац, весь белый и с трех сторон освещен­ный прожекторами. Наша задача была предельно проста и понятна: если кому вздумается взорвать одну из казарм или же поджечь клуб или сделать что-либо похожее с баней, то мы должны были помешать этому, вплоть до применения оружия. Но мне было так противно ходить вооруженным в эту ночь, что я не стал заряжать кара­бин. Это в карауле проверяют, где у тебя патроны — в кармане или в карабине, а мы тут сами но себе, мы на постах не стоим и знамя не оберегаем. Мы знали, для чего нам ходить всю ночь. Никакого оружия тут не по­требуется.

Часов с двух ночи из ближайших к училищу поселков начнут возвращаться курсанты, которым по каким-либо причинам не удаюсь остаться до утра, но праздник они уже встретили, это им удалось. Я думаю, они будут в лучшем виде, по Новый год есть Новый год, тут уж ниче­го не поделаешь. Даже самые строгие и суровые коман­диры разводят руками, потому что сегодня самые строгие и самые суровые из них тоже будут в лучшем виде. Но курсанты, в отличие от офицеров, бездомны, хотя казар­му можно назвать домом, но с большой натяжкой. Во всяком случае, это не тот дом, куда хочется идти, если ты не совсем в порядке, а куда-то нужно идти, чтобы не свалиться в снег и не заснуть, напоминая всей этой ситу­ацией известную песню про ямщика, который замерзал в глухой степи. Так вот, кончая эти длинные объяснения наших обязанностей, я хочу сказать, что нам было при­казано провожать курсантов от забора училища до казар­мы, потому что через официальные ворота — проходную — в таком виде никто не пойдет, а многие направятся к забору, довольно высокому, но с дырками. Те, кто суме­ют найти эти спасительные проломы, несомненно, не нуж­даются в помощи, и мы заранее благодарны им. А вот тех, кто, обессилев от поисков, свалятся в снег, нам при­дется спасать, провожая до казармы. Вообще-то говоря, патруль обязан нести или вести под ружьем этих негодя­ев прямо на гауптвахту, прямо в камеру, этих сукиных сынов, чтобы они дней пять и даже десять чистили снег на всей территории училища или мыли в столовой алюми­ниевые тарелки после того, как человек пятьсот съедят из них щи с бараниной. Но Новый год есть Новый год, тут уж можно человека простить, понять и даже донести его до постели, накрытой грубым солдатским одеялом с вышитой буквой «Н», что, как известно, означает «ноги».

А Новый год, между тем, приближался. Дым над трубами казарм шел прямо вверх: такая была тихая ночь. Луна сверкала — яркая, елочная, рождественская.

Мы шли втроем но этой прекрасной ночи прямо в училищную столовую, которая, как мы надеялись, была уже пуста. Еще днем мой приятель Саша и я сходили на станцию и там, в палатке, купили еды, бутылку водки и бутылку шампанского, а теперь мы все это выпьем, разо­льем и выпьем в час назначенный. Когда куранты уда­рят, курсанты выпьют. Не так ли, Саша? — Так. А как же иначе? — Только пошли скорее, а то куранты ударят, а курсанты будут лезть в окно столовой. Нам действи­тельно пришлось лезть в окно: дверь столовой была за­перта и даже опечатана.

Свет из предосторожности мы не стали зажигать. Я помню эту огромную, пустую столовую, окна в лунном свете, квадратные деревянные столы, блеск клеенок. Го­ворят, здесь раньше был гимнастический зал. Может, так оно и было. Очень уж высокие потолки. Трапецию мож­но вешать.

Как ты считаешь? — спросил я у Саши насчет трапеции.

Не вижу смысла. — Он открывал консервы.

Как бы нас тут не застукали, — сказал Алеша.

Не застукают. — Саша аккуратно вырезал крыш­ку «кильки пряного посола».

А застукают: год губы.

Почему? — не понял я.

В этом посадят, а выпустят уже в том.

Могут и в том посадить. —Я посмотрел на часы. — Семь минут осталось.

Из чего пить будем? — спросил Саша.

Черт, стакан забыл. —Я тихо выругался.

В буфете нет стаканов? — спросил Алеша.

Откуда! — Саша встал и пошел но столовой. Мы ждали.

Нашел, — сказал Саша, — несите все сюда.

Сам иди сюда! — сказал Алеша.