Про нашу семью - Страница 9

Папе всегда известно, где и кем работают его пациенты, о чем мечтают и сколько у них детей.

- Нельзя вторгаться в чужую жизнь, не зная ее! - говорит он. - Особенно так решительно, как делаем это мы, хирурги...

Папа всегда очень боится разволновать маму и бабушку.

Поэтому, когда по утрам он весело и громко поет, я знаю, что на душе у него очень грустно. Или, вернее сказать, тревожно. Тогда я тихонько затаскиваю папу на кухню и спрашиваю:

- Что, сегодня тяжелая операция? Ты волнуешься?

- Легких операций не бывает, - почти всегда отвечает папа. А потом говорит: - Да, много отягощающих обстоятельств. - Или что-нибудь вроде этого.

Ну, я в ответ говорю, что верю в него, - на душе у папы сразу становится легче, и он перестает петь.

Днем я сообщаю бабушке:

- Надо узнать, как у Женьки дела с геометрией! - набираю номер больницы и, когда папа подходит, спрашиваю: - Ну, как? Ты решил задачу?

Папа сразу меня понимает. Мы с ним вообще понимаем друг друга.

И когда вечером он приходит домой, я по его лицу точно угадываю - есть осложнения или нет, очень высокая температура или не очень...

Но однажды папино лицо было таким, что я ничего не понял. Папа был не грустным и не веселым. Он был никаким. И походка была чужая. Верней сказать, и походки тоже никакой не было... Я испугался.

- Что-нибудь случилось? - прошептал я.

- Он умер, - ответил папа.

- Кто?!

- Егоров... Иван Павлович.

Раньше я про Егорова ничего не слышал. И утром в тот день папа не волновался, не пел. Правда, мама с бабушкой уехали на три дня за город. Но все равно - я бы почувствовал!

- А сколько ему было лет?

- Ну да... Это - первый вопрос в таких случаях. Какая разница, сколько лет! Он должен был жить.

- А что у него было... такое?

- Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего особенного! Операция прошла хорошо. А потом... Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови...

Тромб.

- Значит, ты не виноват? - Папа взглянул на меня. - То есть, я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал правильно!

- Он умер! А позавчера ко мне его мать приходила...

Ты понимаешь?

- Значит, он молодой?

- Пятьдесят семь лет.

- И... мать?

- Ей семьдесят восемь. Но быстрая и глаза не усталые...

"Хорошо, - говорит, - что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью этот приступ случился!" А я еще пошутил... "Болезнь, - говорю, - на приступ пошла не страшная. Мы отобьемся!"

- Она уже знает?

- Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так меня Егоров просил. Чтобы не волновалась...

"Иван Павлович все-таки позаботился о наркозе для своей матери", подумал я. И спросил:

- Что ж теперь будет?

- Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.

- Я тоже пойду!

- Идем. Это недалеко. Во дворе кинотеатра "Заря"...

Она мне сказала: "Когда Ваня придет домой, и вы приходите!.."

Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивлялся, не вырвался. Я, значит, был ему нужен! Или ему просто было тогда все равно.

- Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это, Чтоб я полюбил их детей - и старался...

Папа говорил о Егорове так, будто тот приблизительно был в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.

- Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, - сказал папа. - Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь,, как получилось...

Я шел и думал: "Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете?"

"Почему жизнь человека должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? - рассуждаю я часто. - Почему?!" Когда я поделился этими мыслями с папой, он ответил:

- Мы вот и стараемся, чтоб не зависела!

Папа очень старается. Это я знаю...

- Скажи, пожалуйста... ты мог это предвидеть?

- Врач должен предвидеть все, - сердито ответил он.

И все-таки я снова задал вопрос:

- А сделать так, чтобы этого не случилось... ты мог?

- Был обязан!

Я понял вдруг, что папа злится не на меня, а на себя самого. Этого я не мог допустить!

- Ты был обязан? Или ты мог? Скажи мне, пожалуйста...

- Ты никогда не станешь врачом, - сказал папа.

- Почему?

- Потому что все время думаешь обо мне. То есть о себе!

Вместо того, чтобы... Да ладно! - папа махнул рукой.

- Должен же о тебе кто-то думать, раз ты сам о себе никогда не подумаешь, - повторил я фразу, которую не раз слышал от мамы.

Мы вошли во двор. И тут выяснилось, что папа не знает номера квартиры. Он помнил только про кинотеатр, а про номер забыл.

Полный седой мужчина поливал кусты и траву. По тому, как он держал в руках шланг, я сразу понял, что он не дворник, а поливает двор по собственному желанию. Мужчина заметил, что мы оглядываемся по сторонам.

- Вам кого?

- Где тут квартира Егорова? - спросил папа.

- А-а, сына ведете на исправление? - почему-то обрадовался мужчина. - У нас в доме, как только парень споткнется, так его к Ивану Павловичу ведут. Имеет он к ним подход! А теперь, значит, из других домов потянулись?.. Он в первом подъезде живет. На втором этаже... Квартиру не помню! Но сейчас он в больнице. - Мужчина вздохнул. Вода из шланга лилась на один и тот же куст. - Без него вон ребята стол поломали... Стойку делали. Акробаты! Мы до его возвращения чинить не будем. Пусть они ему в глаза поглядят! При нем бы не поломали. Ни за что! Уважа-ают...

О цветах и кустах они, будь здоров, как заботятся. А почему? Иван Павлович посадил. И яблоня эта - его... Он в первом подъезде живет... А в какой квартире-то? - обратился он к женщине, которая тащила мимо нас сумки.

- Вы про кого?

- Про Егорова.

Женщина сразу опустила сумки на землю. Грустно так опустила, тяжело.

- Он в том подъезде живет! Седьмая квартира. Скорей бы уж возвращался! У меня сын к математике неспособный. Так он Ивана Павловича полюбил, а потом уж (из-за него!) - математику. Четверки стал приносить. Я отсюда никуда не уеду. Пока сын не вырастет! Давайте я вас провожу.

Мать его дома, наверно...

Мне было страшно, что папа скажет: "Ивана Павловича уже нет..." Но папа, молчал. Наверно, он хотел хоть немного продлить жизнь Егорова для этих людей.

Мы пошли за соседкой. Я тащил одну ее сумку, а папа другую. Она все рассказывала: