Призраки истории - Страница 87
И люто отомстил! В том числе и самому себе. Но это уже другой разговор…
Сейчас многие пишут, что особых предпосылок для революции-то и не было, что жизнь налаживалась и Россия богатела. И правильно пишут. Предпосылок не было. И это лишь подтверждает мою мысль, что не из-за прямого, сегодняшнего гнета разразилась революция. Взорвалось прошлое, взорвалась накопленная за века рабства жгучая ненависть.
Ведь Пушкина читали! Что народ наш добрый, кошку из горящего дома вытащит, рискуя собой. И в то же время помещика в этом же доме сжигает, зло смеясь. Читали… Но такое ощущение, что никто ничего не понимал. Не хотел понимать. Не когда-нибудь в темные времена, а уже в XX веке, в 1907 году, последний император России писал о себе: «Хозяин земли Русской». В XX веке человечество получило все, чем оно сегодня живет. Атомную энергию, телевидение, электронику, компьютеры. Но в этом же веке у нас в России один человек говорил о себе: «Хозяин земли Русской». И не в шутку и полушутку, а в официальном документе, при переписи населения он так написал в графе «род занятий»…
Вот почему было поздно. Хотя в стране уже победила промышленная революция. Хотя уже дарованы были политические свободы. Хотя Столыпин выводил мужиков на отруба, на вольное хозяйствование.
Но было поздно.
Даже полвека назад, в 1860 году, было поздно отменять позорное рабство. Котел перегрелся. Не дети, так внуки крепостных стали так называемыми разночинцами. То есть вышли в господа. Вот они-то и не могли простить власти рабства своих отцов и дедов. Они-то, образованные, и звали Русь к топору. Чаша ненависти переполнилась. И страна неумолимо шла к Семнадцатому Году.
И когда пришла, содрогнулась от самой себя, от облика своего. Вспомним «Окаянные дни» Бунина.
Могу засвидетельствовать: когда впервые в Советском Союзе в 1990 году на волне гласности вышли «Окаянные дни» Ивана Бунина, моя реакция была… непростой. Как бы я ни отрицал коммунистическую идею, как бы критически ни относился к событиям 1917 года в России, но мне после прочтения книги стало как-то… тяжко. Так про народ не писал еще ни один враг революции. Сколько там ужаса пополам с брезгливостью, физического отвращения и тяжкой ненависти ко всем этим солдатам, матросам, «этим зверям», «этим каторжным гориллам», мужикам, хамам, которые вдруг стали хозяевами жизни и смерти, ко всему революционному быдлу:
«Закрою глаза и вижу как живого: ленты сзади матросской бескозырки, штаны с огромными раструбами, на ногах бальные туфельки от Вейса, зубы крепко сжаты, играет желваками челюстей… Вовек теперь не забуду, в могиле буду переворачиваться!»
А вот еще отрывочек:
«Сколько лиц… с разительно ассиметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья — сколько их, этих атавистических особей… И как раз именно из них, из этих самых русичей, издревле славных своей антисоциальностью, давших столько «удалых разбойничков», столько бродяг, бегунов, а потом хитровцев, босяков, как раз из них и вербовали мы красу, гордость и надежду русской социальной революции. Чего ж дивиться результатам?..»
Далее Иван Алексеевич пишет, что есть преступники случайные, а есть прирожденные, у которых «коренная черта — жажда разрушения, антисоциальность».
«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия».
И задумывается Иван Алексеевич, откуда они взялись, и не находит ответа. Кроме все того же — прирожденные преступники, из той самой породы прирожденных, откуда вышел и их народный герой Стенька Разин.
И на протяжении всей книги ни разу не задумывается Иван Алексеевич Бунин над своей ролью, над ролью своих предков в этой кровавой российской вакханалии. А ведь взялись эти прирожденные преступники, Иван Алексеевич, из крепостных деревень ваших дедов и прадедов. Из рабства. И страшно, и надолго перекурочили всю судьбу России потому, что иначе не могли. Потому что раб — не человек.
Когда человек становится рабом, то все человеческое опадает с него сверху, как шелуха, а изнутри, из души, выжигается дотла.
Раб — это быдло, то есть скотина. А раз скотина, то можно все, ничего не страшно и ничего не стыдно. То есть вообще нет ничего. Никаких устоев. Говоря нынешним языком уголовников — полный беспредел. И так росли и воспитывались дети, и внуки, и правнуки, и праправнуки… Четыреста лет рабства. Почти двадцать поколений, родившихся и выросших в ярме, не знающих в своем воспитании ничего, кроме подлой науки холопского выживания.
Так если бы только четыреста лет! А предыдущие шестьсот лет — они что, при Декларации прав человека проходили? По «Русской правде» Ярослава Мудрого несколько гривен как наказание за убийство смерда — это свобода? Конечно, свобода. Свобода убивать мужиков практически безнаказанно, по закону…
Так чего ж мы ждали тогда от своего народа, Иван Алексеевич!? Вы же сами и пишете: «В том-то и сатанинская сила их, что они сумели перешагнуть все переделы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущенный крик наивным, дурацким».
Так их и не было, пределов. В веках, в предках.
Не случайно в древности на Востоке считали, что после отпущения раба на волю семь поколений его потомков должны вырасти в свободе, и только тогда кровь раба очистится…
Вот почему в России давно уже было поздно…
Быть может, начинать надо было в 1825 году. Вместе с Рылеевым, Пестелем и их товарищами.
Эти дворяне, победив Наполеона, пройдя с оружием в руках через всю Европу, вдруг увидели, как там живут простые крестьяне. И сердца их преисполнились стыдом и болью за свое, родное. И они вышли на Сенатскую площадь.
Да, путь был выбран кровавый. Но в ту эпоху общество не знало, не выработало еще других форм протеста. Не было их.
Но почему другие дворяне, собравшись и поодиночке, не обратились к царю, не сказали ему, что декабристы выступали не против царя, а против рабства? Не убедили. Наконец, не поставили его перед общественным мнением.
Дворяне этого не сделали. Они смотрели, как на Кронверкской куртине палач вешает их лучших товарищей…
Наверно, дворяне понимали, на что покусились декабристы. На святое! На право каждого из них быть царем и богом в своих голодаевках и погореловках, на право казнить и миловать, насиловать крепостных девиц, тащить их из-под венца в свою постель на глазах у крепостных женихов.
И они, дворяне, с этими гнусными правами не хотели расставаться ни за что!
Вот почему молчали тогда дворяне.
Рабство развращает и рабов, и рабовладельцев. Нация деградирует. Страна, в данном случае Россия, разрушается с двух сторон сразу. Что сделал народ, мы знаем. А куда смотрели дворяне? Ведь уже искры летели! Атмосфера тогдашней России была буквально наэлектризована предчувствием катастрофы. Это особенно остро ощущали маргиналы. В современном языке это слово приобрело негативное значение: бомж, люмпен, асоциальный элемент… В широком же смысле оно обозначает нечто, выходящее за край поля («марго» — край, отсюда «маргиналии» — заметки на полях). Любой человек, вышедший за край своего поля — этнического, сословного, профессионального и т.д., — уже маргинал. И в этом смысле самые большие маргиналы, наверно, поэты. Не дворяне, не разночинцы, не рабочие и не фабриканты, не военные служащие и не гражданские служащие и даже не простые смертные, а — поэты… Они, поэты-маргиналы, с особой чувствительностью воспринимали состояние миллионных маргинальных масс, то, что Блок потом назвал музыкой революции. Он же, Александр Блок, задолго до событий предупреждал всех в поэме, пророчески названной «Возмездие». Вслед за ним Маяковский с точностью до года указывал: «В терновом венце революций грядет Шестнадцатый год…» Велимир Хлебников в публичных выступлениях писал на листах: «Некто 1916…»