Призраки Фортуны - Страница 5
Матушка, беззаветно любя сына, перед смертью успела вдохнуть в него какую-то почти мистическую веру в свое «особое» предназначение. Однако подкрепить это финансово несчастный Петр Гаврилович Резанов никоим образом не мог. С малого поместья, в котором прошло детство Резанова, доход был невелик, что заставляло Петра Гавриловича трудиться в поте лица. Надо отметить: он добился в жизни многого. И поездил по России-матушке, и в различных присутственных местах поработал предостаточно. Был даже одно время председателем судебной палаты в Иркутске. То есть почет и уважение старший Резанов снискал повсеместные, а вот богатства не нажил. Хотя возможности были. Как и во все времена, Россия жила тогда по общеизвестному принципу, сформулированному генерал-губернатором Сибири Денисом Ивановичем Чичериным: «Тот, кто, сидя в присутственном месте, не сколотил себе приличного состояния, либо дурак, либо лгун». Резанов-старший ни лгуном, ни тем более дураком не был. Просто принадлежал к другой, короткой и безвозвратно уходящей в прошлое эпохе, когда человеческое достоинство и честь ценились на Руси выше золота.
Справедливости ради надо заметить, что иногда эти качества приводили и к выгодам. Например, прославившись невиданной неподкупностью, Петр Гаврилович вдруг получил назначение обер-прокурором в столичный Сенат, что, конечно, явилось пиком его безупречной служебной карьеры, но снискать себе какие-то особые финансовые выгоды Петр Гаврилович не смог либо не захотел. Уж такой это был необычный человек.
Как бы там ни было, но ко времени ранней юности Николя семья перебралась в Петербург. Николай Петрович, предоставленный по большей части самому себе в связи с занятостью папеньки, рано обратил внимание на книги. Учеба у него шла успешно, к наукам Николя проявлял незаурядное влечение и недюжинные способности. Особенно к языкам. И надо отдать должное Петру Гавриловичу – отказывая себе во всем, отец не жалел денег на образование сына.
За хлопотами, семейными да карьерными, Петр Гаврилович и не заметил, как пролетели годы. Пора было выпускать «птенца» в жизнь. И старый Резанов решил наконец воспользоваться своими связями и определил сына в полк.
На один из элитных, Преображенский, Семеновский или Измайловский, что полагалось по рангу и дворянскому званию Резановым, пылу не хватило. Точнее, денег – подвел неурожайный год. От невиданной жары весь хлеб, на деньги от продажи которого так рассчитывал старший Резанов, в тот год выгорел на корню. И все же кое-как наскребли, сибиряки-купцы, давние знакомцы Петра Гавриловича, пособили – ссудили денег. Да еще входивший тогда в моду при дворе поэт Гавриил Романович Державин, старый сослуживец Петра Гавриловича и друг семьи, позаботился. Короче, общими стараниями да ходатайствами, впервые употребленными Петром Гавриловичем для личных благ, получил Николя назначение в артиллерийскую роту Его Императорского Высочества Гатчинского полка! Радости отца, как и ближайшего окружения семьи, не было предела! Радость и помогла старику Резанову пережить неумолимо приближавшуюся разлуку с сыном.
На прощание, хорошенько отдохнув с сыном в деревне, Петр Гаврилович выбрал из крепостных девку, что постатней, да и запер ее с сыном в баньке. Предварительно строго наказав «избраннице» быть терпеливой и ласковой, а также научить молодого барина «уму-разуму в энтом деле».
Решив, таким образом, что свои отцовские обязанности он выполнил, Петр Гаврилович приготовился проводить сына в «большую жизнь».
Заметим, однако, одну важную деталь. Сам того не желая, батюшка нанес тогда сыну «незаживающую рану». Влюбился Николя в тот день до беспамятства. И надо признать, было в кого. Отцовская избранница, Дуняша, несмотря на свои неполные шестнадцать лет, «энто дело» знала превосходно. И поныне встречаются на Руси такие самородки, увидев которые, можно только руками развести да воскликнуть: откуда что берется?! Только что оперившаяся из гадкого утенка в статного лебедя, Дуняша имела прелести, совершенно не подходившие тому месту и положению, в котором она пребывала. И если бы не стареющий вдовец Петр Гаврилович, который заприметил ее как-то у деревенского колодца и «пригрел» по доброте души, завяла бы девка, не распустившись. Как какая-нибудь изнеженная орхидея, занесенная волею прихотливого случая в тернистую северную почву.
Дуняша была стройной, с гладкой, золотистой от загара кожей. Из-под упавшей на глаза челки цвета высохшей соломы на Николя с интересом взирали василькового цвета глаза. Высокая, налившаяся грудь горделиво уставилась задорно торчащими сосками.
«Какая же она… ровная!» – Николя в восхищении взирал на девушку. Кровь его пульсировала где-то в висках. Опустить глаза ниже талии красавицы он не смел. Тогда Дуняша взяла дело в свои руки. «Делу» Дуняшины руки понравились. И пошло-поехало. Николя даже и не подозревал, что в мирской жизни могут быть такие небесные наслаждения! Читая о любовных усладах в романах, он, конечно, пытался себе это представить жаркими и душными летними ночами. Однако, лежа в постели и тараща в темноту глаза, это получалось плохо. Разве может слепой познать цвет неба или глухой – пение райских птиц? Нет, конечно. Так и Николя не мог представить всю глубину простого плотского наслаждения, ибо аналогов этому чувству мать-природа предусмотрительно не создала.
То ли инстинктивно, то ли по природе врожденного житейского ума, но Дуняша воспользовалась моментом в полную меру отпущенных ей сил и возможностей. Она тоже провалилась в бездонную пучину наслаждения, которого не испытывала никогда. Как никогда в своей жизни не встречала таких мягких и одновременно сильных и чутких рук, такого тела, такой обжигающей молодой страсти. Где-то в глубине души девушка понимала, что никогда более и не встретит. Поэтому и пыталась Дуняша, не торопясь, испить до дна эту чашу своего так неожиданно и щедро обрушившегося на нее бабского счастья.
Не имея никаких перспектив быть вместе, молодые люди, только что встретившись, инстинктивно сразу же стали прощаться. Беззвучно, не произнеся ни одного слова, с неистовой страстью утомленного жаждой путника, погрузившегося запекшимися губами в струи прохладного ручья, впился Николя в это молодое и податливое девичье тело. Как будто пытаясь навек впечатать в Дуняшу память об этой встрече, вкладывал Николя в их неистовое единение всю свою молодецкую удаль.
Всем своим естеством, всем пылом и страстью молодости отвечала ему Дуняша, изгибаясь в его руках и подставляя себя всю. Как два борца, слившиеся в последней схватке, постанывая от накатывавшего приливными волнами наслаждения, катались Дуняша и Николя по полу сельской баньки, которую Петр Гаврилович заботливо застелил для аромату свежескошенным сеном. Им казалось, что они могли бы бесконечно пить живительные соки друг друга, но… И умирающему от жажды однажды приходит насыщение. А с ним обычно и осознание того, что все в этой жизни имеет конец.
Минуты давно превратились в часы, часы грозили уже перерасти в день, когда не на шутку встревоженный Петр Гаврилович на закате солнца все же превозмог природную застенчивость и постучался в дверь баньки…
Навстречу отцу вышел уже совсем другой, повзрослевший сын. Но несмотря на то, что сейчас он уже больше походил на знающего себе цену молодого мужчину, в душе Николя оставался еще ребенком. И молодое, незагрубевшее сердце отчаянно кричало тогда в предчувствии неминуемого отъезда. И как ни старался «взять себя в руки» без пяти минут капрал артиллерийской роты, в глазах у него блестели предательские слезы.
Забегая вперед, заметим, что тихо плачущая Дуняша, на которую молодой барин старался не смотреть, чтобы самому не разрыдаться, оставит в его душе неизгладимый след. Пройдут десятилетия, но Николай Петрович Резанов так никогда и не забудет этот отцовский «урок жизни».
Правда, как это часто бывает с «родительскими уроками», он будет иметь совершенно другие последствия, чем те, о которых пекся заботливый Петр Гаврилович. Отныне Николая Петровича всегда будет неудержимо тянуть к молодому девичьему телу, все прелести которого так опрометчиво позволил ему познать в тот день отец. И лишь на смертном одре снизойдет на Резанова, как откровение, простая истина. Что все его бесконечные метания, коими была переполнена его короткая, но бурная, как штормовое море, жизнь, вся его неудовлетворенность, все его одиночество на самом деле проистекали из этого знаменательного в его судьбе дня, когда он, плотно притворив за собой дверь сельской баньки, вскочил на коня.