Призрак Адора - Страница 1

В полночь меня просто подбросило на кровати. Хотя не корабельный пожар, и не нападение пиратов, и не прикосновение пробежавшей по лицу мокрой трюмовой крысы швырнули меня в земную реальность, нет. Мучительный, душный полусон-полуявь провёл передо мной вереницу смуглых людей, мускулистых, худых, обнажённых по пояс, в атласных малиновых длинных штанах. Лица их были безжалостны. В руках – большие изогнутые ножи. Они шли в мою сторону – и вдруг рты их раскрылись в немых воплях, а глаза засверкали: они увидели меня! Я сделал отчаянную попытку бежать, но не сдвинулся с места, а стал как-то странно проваливаться. Ноженосцы подпрыгнули, наклонились, не переставая вопить, а перед глазами мелькнула тонкая детская рука, почему-то покрытая шерстью, цепко сжимающая золотой тусклый то ли пест, то ли жезл с кольцом из синих самоцветов. Метнулось и исчезло чьё-то, диким образом изуродованное лицо, с глазками нечеловечьими, маленькими и пустыми; а из отдалённой темноты вылетел, кувыркаясь, тяжёлый, изогнутый нож и через невероятно короткий миг рассёк воздух у самой моей груди.

Я успел проснуться и только поэтому не закричал.

Сон отчётливо говорил мне: “Берегись!”. Но дурные предчувствия покинули меня без следа, едва только я ощутил под ногами благословенную землю Англии. И другие мысли, и другие чувства заполнили всё существо моё.

После, в другие годы, я испытывал это чувство много раз: озноб восторга, незримый мучитель, возникающий в первые дни жизни на твёрдой земле после длительного болтания над бездной. Как только сходишь с корабля, мир, долгое время ограниченный бортами, увеличивается в сотни раз. Вот тут-то и впиваются в тебя острые иглы долгожданного удовольствия, и появляется этот озноб, и охватывает тебя всего, от макушки до пяток. Поэтому первые несколько дней после плавания матрос проводит как бы вполпьяна, даже без вина и рома. Быть может, именно по этой причине за несколько часов спускаются обычно деньги, которых другим хватает на годы, в друзья зовутся люди, от которых следовало бы держаться подальше, а страсть и обожание выплёскиваются на женщин, от которых сухопутные мужчины отворачиваются, кривя рот.

После того как я, считавшийся пропавшим, законный владелец первого этажа нашего дома, объявил о своих правах, его без долгих раздумий поделили надвое: в левой половине, в мастерской, обосновались женщины, в правой, в выставочном зале – все остальные. И уж здесь-то, в зале, было на что взглянуть. Не поместившаяся у стен мебель, как в военном госпитале, громоздилась в совершенном беспорядке, причудливым лабиринтом. Некоторые матросы, конечно же, бросились в город, выбрав по своему вкусу гостиницы и таверны. Но многие, те, что выполняли работы с товарами на складах и такелажем на “Дукате”, расположились вместе со мной в этом вот “госпитале”. Сиденья и спинки изысканных кушеток и диванов скрылись под сброшенной грубой одеждой, сундуками, скарбом, ветошью, инструментами, оружием. Испаряли свою горелую кровь масляные лампы. Блестели там и тут медные части секстантов и компасов. Звенели монеты, гремели подбитые гвоздями башмаки. Гомон и смех, смешиваясь с табачным дымом, качались под потолком. Лоскуты, нитки, иглы, колбасные шкурки, бухты тонких канатов, фитили, шляпы, ружейные замки и пистолеты, выложенные для починки и чистки, вороха белья – как свежего, так и ношеного; накупленные без нужды безделушки, две клетки с птицами. Наконец, у самой двери неизвестно кем и для чего принесённое с “Дуката” пушечное ядро. Сухари, порох, пустые и полные бутылки; удары кресал, высекающих огонь для трубок, шутки, хохот, заунывные подвывания, считающие себя, без сомнения, матросскими песнями – шенти. Мы дома. Мы на земле.

За домом, в обширном и мрачноватом дворе, на четырёх массивных камнях утвердили плиту, под которой непрерывно горел огонь. Так же непрерывно колдовала здесь миссис Бигль: желающие покушать не переводились.

Мелькали лица. Мясник, угольщик, констебль, нищий, наладчик навигационных приборов, весёлая и нахальная девица (вон её!), трубочист, аптекарь. Появлялись и свои – Давид, Алис, Эдд, Корвин. И снова чужие – дегтярь, зеленщица, священник, набивающий себе цену чиновничишка из адмиралтейства, точильщик. Ну и конечно, поток шумных, всё время спешащих, хохочущих матросов. Орда захватила первый этаж, и качалась там, и гремела.

И напротив – затаились и умерли верхние этажи. Владелец их набрался сил прийти лишь на третий день, вечером.

Мы с Бэнсоном ужинали. Кое-что нужно было обговорить вдвоём, мы закрылись в бывшей моей комнатке с подоконником, ну и слегка закусывали. Отворилась дверь – неуверенно, робко. Сосед. Взъерошенный, бледный, губы и щёки дрожат. Он нерешительно замер в проёме, но за спиной его кто-то свистнул, что-то грохнуло, и он метнулся к нам, захлопнув поскорее дверь.

– Гунны![1] – бормотал он в опасливом, осторожненьком гневе. – Берсерки![2] Дикое племя, варвары!

По полу салона прокатилось пушечное ядро и с грохотом врезалось в дверь. Гость вздрогнул, втянул голову в плечи, упал на скамью. Бэнсон молча нарезал новых кусков ветчины, наломал сыр, налил пива, подал соседу. Тот двумя руками принял кружку, сделал глоточек. Да уж, не так пил он у нас пиво два года назад, не так. Тот был – властный хозяин, а этот – сиротка, запуганный и дрожащий.

Однако сироткой он оставался не долго, а лишь до тех пор, пока не выложил то, с чем пришёл. Для меня, скажу честно, это было бесценным подарком. И, когда он назвал цену, я готов был выложить денежки, не торгуясь, да ещё и прибавить, и ещё долго-долго благодарить. Сказав, что он не имеет средств, чтобы вернуть мне арендную плату за два года, сосед предложил просто учесть эту сумму, списав её при сделке. А сделка такая: он продаёт мне оставшиеся два этажа, а сам со всей семьёй уезжает на приобретенную не так давно ферму (не там ли мои денежки, а?). Я готов был уже лезть под кровать и доставать кошели, но вдруг вспомнил, за какую сумму мы с плотником купили первый этаж, и сопоставил с тем, сколько он просит сейчас. Тут же с искренним недоумением я его об этом спросил. И разразилось торжище! Мы кричали, брызгая слюной, стучали по столу, расплёскивая пиво, и с неподдельным возмущением негодовали. Он настаивал на аргументе, что приобретаются не просто второй и третий этажи, а весь дом, целиком, без соседей, и, конечно же, такое приобретение и должно стоить дороже. Я же с грозным изумлением вопрошал – вот если бы он продавал эти два этажа любому другому человеку, то брал бы сумму, как лишь за два этажа. Я – равный со всеми в этой стране покупатель, но лишь за то, что это я – мне предлагается цена более чем вдвое! Где логика? Где справедливость? Хозяин тут же выкрикивал, что да, продавать кому-то постороннему – обычная цена. Но если бы покупателем был владелец подвала и первого этажа (кто-то другой, а не Томас Лей), то и ему выставлялась бы цена более высокая, поскольку и он тогда становился бы обладателем всего особняка.