Признание - Страница 13

Этот двор после смерти матери Марина запомнила на всю жизнь. Тогда была весна, и черные стволы дубков прятались в широких неподвижных листьях. А дорожка, что вела от главной проходной до прозекторской, была засыпана мелким гравием. Теперь же, в последний осенний месяц, зеленовато-золотистые листья пооблетели, прикрыв собой гравий, и черные стволы выглядели обгорелыми.

К прозекторской вела еще и тропинка от дыры, проделанной в заборе. Ею обычно пользовались те, кто хотел проникнуть на территорию больницы без пропуска. Дыру регулярно заделывали, но с той же регулярностью она появлялась вновь…

Марине повезло. Сегодня дыра зияла во всем своем гостеприимстве. Миновав амбулаторию, Марина вышла к прозекторской с внутренней стороны. Двое молодых людей в накинутых поверх полушубков халатах стояли, прислонясь к перилам, и вместе читали толстую книгу. «Студенты», — подумала Марина и, обогнув левое крыло одноэтажного строения, сбавила шаг. Теперь надо действовать осмотрительней. Где-то здесь должна быть щитовая деревянная будка, а рядом с ней беседка, поросшая вьюнами.

Марина остановилась на углу и выглянула. У дверей прозекторской никого не было, можно незаметно проникнуть в беседку. Но в последний момент она передумала, — что, если и у Глеба возникнет мысль укрыться в беседке? Нет, встретиться с ним здесь она не должна. Ни в коем случае!

Марина зашла за беседку и присела на какой-то ящик за густой изгородью вьюнков. Она не совсем четко представляла смысл своих поступков… А что, если Глеб вообще не явится сюда?.. И чего ей хочется больше — чтобы он пришел сюда или не пришел? Временами она жалела о том, что затеяла все это…

Похороны назначены на пять часов. Сейчас без четверти. Все же странно, почему никого нет? Или все уже кончилось? Нет, нет, она прекрасно помнила, что в пять. Да и Глебу она сказала, что в пять. Впрочем, у этой бабы Лизы никого и не было, только что соседи по квартире.

Низко гудел в щитовой трансформатор, придавая одноэтажному желтому дому особенно зловещий вид и особую серьезность всему, что происходило за стеклами, наглухо окрашенными белой краской. А там, собственно, ничего и не происходило. Это было самое спокойное место в городе и на земле. Одно из самых спокойных…

Из глубины двора, пятясь, к прозекторской причаливал серый автобус с черно-красной полосой вдоль кузова. Остановился. Из кабины вылез шофер. Ткнул носком ботинка покрышку правого колеса, сплюнул, выругался.

На крыльцо вышли три человека. Женщину, мать Витьки, Марина сразу узнала. Мужчина с узким болезненным лицом, чем-то похожий на Витьку, с портфелем, видимо, его отец. Третий был пожилой, в темном служебном халате и в кепке, лихо сдвинутой на ухо.

— Что, Башлыков, опять тебя пригнали? — произнес он навстречу шоферу.

— К отпуску часы прихватываю, — ответил водитель. — Еще транспорт заказывали или как? — Он достал из кармана наряд и протянул пожилому на подпись.

— Хватит и твоей кареты. Почти вся процессия тут. — Мужчина кивнул на Витькиных родителей и, приложив листок к желтой стене, длинно и заковыристо подписался.

Шофер откинул заднюю дверцу, поправил коврик.

— Интересно, так и будем стоять? Чего ждать-то?

— А ты не понукай! — неожиданно разозлился мужчина в рабочем халате. — Ишь быстрый. Носильщиков ждем. Смылись куда-то.

— Набрали студентов! — Шофер достал оранжевый платок и громко высморкался. — Тяжело будет? — кивнул он в сторону прозекторской.

— Да ну! Еще б одного мужика. И сами б справились.

— Конечно, конечно. Я помогу! — встрепенулся отец Витьки и протянул жене портфель.

— Все равно, троих мало, — засомневался шофер. — Так-то божий одуванчик, а в покойниках вроде тяжесть появляется.

Шофер огляделся.

— Послушайте! Помогите, а? Гроб внести в фургон, — попросил он кого-то, стоявшего за автобусом.

К кому обратился шофер, Марина не видела, но она уже знала, кто там должен быть…

— Товарищ, я к вам обращаюсь, — повторил шофер и, очевидно, получив утвердительный кивок, произнес: — Вот спасибо!

Марина увидела Глеба. На нем был зеленый плащ. Шляпа. Марина не помнила, чтобы Глеб когда-нибудь носил шляпу. Поднимаясь вслед за шофером, Глеб повернулся спиной к беседке.

«Какая у него печальная спина, — вдруг подумала Марина. — Печальная и беспомощная. Ну зачем он сюда пришел, зачем? А все я! Это я ему сказала об этом…»

В дверях Глеб задержался. Рука его поползла по гладкому матовому стеклу. Казалось, он сейчас нащупает какое-нибудь препятствие и повернет обратно, уйдет. Ни на чем не задержавшись, рука его опустилась, вытянулась вдоль плаща. Глеб шагнул через порог.

Марина напряженно вглядывалась в дверной проем. Постепенно внимание ее ослабло. Она поймала себя на странных мыслях — действительно, нелепо, диетическая столовая находилась против главного входа в городской крематорий. Когда хоронили маму, то по непонятной причине пришлось довольно долго ждать своей очереди на кремацию в просторном и печальном зале, отделанном вишневым мрамором. В ожидании растворилось горестное чувство утраты и появилось тупое равнодушие. Так бывает, когда большое горе, от него безумно физически устаешь. Она покинула зал и прошлась по колумбарию, разглядывая вделанные в стену фотографии и надписи… Неожиданно сквозь решетку ворот через дорогу увидела объявление «Диетическая столовая № 2». И тут она почувствовала дикий голод, до головокружения. Все последние дни и ночи, сумбурные, тяжелые, проходили в суете. И вот наступила разрядка… Марина зашла в столовую, набрала полный поднос еды. А когда села за столик, то с трудом съела овощное рагу, и то чуть-чуть. Страх от мысли, что вдруг подошла очередь на кремацию? Нет, она помнила — распорядитель предупреждал, что есть еще час времени. Просто наступила реакция равнодушия… Так, вероятно, и сейчас. Тупое равнодушие…

Дверь прозекторской распахнулась. Бодрой трусцой выбежал шофер, придерживая под мышкой свежеструганую крышку гроба. Прислонив ее к автобусу широкой частью вниз, он на мгновение замешкался и перевернул крышку наоборот, широкой частью вверх — чтобы соблюсти правила церемонии. Убедившись, что крышка не повалится, он так же бодро возвратился в прозекторскую и вскоре появился вновь, теперь уже медленно, спиной, придерживая ручку в изголовье гроба…

Но Марина его уже не видела. Она не видела и самого гроба. Ничего. Кроме фигуры Глеба. В надвинутой на лоб шляпе и в плаще с поднятым мятым воротником. Левая рука его была вытянута и напряжена, правая сунута глубоко в карман. Острые и резкие полосы шли от носа к уголкам губ. Раньше Марина их никогда не замечала, а сейчас, на расстоянии, они так бросались в глаза своей геометрической четкостью…

Марина смотрела в лицо Глеба, и с каждой секундой лицо это теряло знакомые черты. Все больше и больше. Как становится отчужденным даже собственное имя при многократном повторении его вслух.

Еще Марина подумала, почему она не видит глаз этого человека в мятом плаще? Она никак не могла сообразить, что он прикрыл глаза и веки их слились с белым морозцем щек в одно плоское пятно…

Вдруг резкий крик согнал с Марины оцепенение. Она не сразу сообразила, что произошло. Только видела, как шофер быстро подсунул руку под угол гроба.

— Ты что? Ведь опрокинешь, дистрофик несчастный! — орал он на Глеба.

Но тот, видимо, ничего не слышал. Он торопливо отходил от гроба. Все дальше, дальше… Вот его загородили фигуры откуда-то взявшихся старух.

Марина вдруг осознала, что больше не прячется за беседкой, а стоит рядом с гробом, подставив руки под его прохладное днище. Как она очутилась здесь, она не помнила…

Она думала о том, что Глеб никогда не простит себе гибель бабы Лизы, что история на Менделеевской улице роковым шлагбаумом разделила его жизнь на две части и через этот шлагбаум ему ни при каких обстоятельствах не перешагнуть. Он не найдет в себе сил подчинить чувства. И это уже на всю жизнь…

Сам он ни на что уже не решится. И ей, Марине, жене его, надо искать вместе с ним достойный выход из этой страшной ситуации.