Приютки - Страница 19

Огромная толпа больших и маленьких девочек со смехом и взвизгиванием бросилась за нею. Начальство поспешило тоже в столовую. За ним надзирательницы, няньки. Комната опустела.

Одна только небольшая фигурка, незаметно шмыгнув за столы, осталась в рабочей.

Бледная, как смерть, Васса Сидорова смотрела вслед уходившим.

Крепко стиснув зубы, нахмурив брови и блестя загоревшимися глазами, девочка с ненавистью перевела глаза на небрежно брошенную вышивку Палани, и самый образ Палани, насмешливый и торжествующий, как живой встал в ее воображении. С того самого вечера, когда лукавая шалунья-"цыганка" так ловко провела Вассу и высмеяла ее перед всем отделением, уязвленная в своем самолюбии, Васса не имела покоя… Она возненавидела «цыганку» за проделанную с нею, Вассой, там в среднеотделенском дортуаре шутку. Но до сих пор эту ненависть десятилетняя девочка умела затаить в себе. Сегодня же новый прилив злобы против ненавистной Пашки сжег дотла завистливую и ожесточенную душу Вассы.

И золотой, подаренный баронессой ее счастливой сопернице, и ласки, щедро расточаемые мастерице Палане попечительницей, и всеобщий восторг, вызванный действительно искусной работой "цыганки", — все это озлобляло Вассу, населяло ее сердце непримиримой завистью и враждой. А тут еще, как назло, белоснежная полоска, хитро вышитая гладью английского вышиванья, Паланина работа дразнила ее взор…

Какой-то глухой внутренний голос нашептывал в оба уха девочке:

— Если бы не она, не эта Паланька большеглазая, ты бы, несмотря на малые годы, стала бы первой в рукодельной!

И умолкая на мгновенье, голос зашептал снова:

— Сейчас это еще можно исправить. Уничтожь, брось, спрячь куда-нибудь Паланину «полоску», и твоя подушка будет на первом месте.

Васса вздрогнула с головы до ног от одной этой мысли. Побледнела еще больше, потом снова вся залилась ярким, багровым румянцем. Сердце ее забилось, как пойманная пташка в клетке… Глаза вспыхнули, ярче, острее…

Капельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую… И вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе с нею метнулась к топившейся печи в дальний угол комнаты. Открыть дверцу и бросить в огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.

Когда злополучная вышивка Палани вспыхнула и занялась с обоих концов, на худом птичьем личике Вассы мелькнуло злорадно-удовлетворенное выражение. Черные глаза девочки заискрились злым огоньком.

— Вот и ладно… Вот и у праздника! Ну-ка, гадалка Паланя! Небось не нагадала для своей работы судьбы! — и быстро захлопнув печную заслонку, Васса бесшумно на цыпочках выскочила в коридор.

В столовую Васса попала как раз вовремя, когда воспитанницы садились за стол. Тетя Леля встретила ее у двери.

— Где ты была, Васюта? — обратилась она к девочке, глядя на нее своими добрыми лучистыми глазами. На мгновенье дух захватило в груди Вассы.

— Под краном руки мыла, чернила с пальцев оттирала! — храбро солгала она и, не выдержав взгляда лучистых глаз горбуньи, багрово покраснела. Горбатенькая надзирательница внимательно и зорко взглянула на воспитанницу, однако не сказала ни слова. Васса поспешила к своему месту. Она издали еще заметила, что попечительница сидит за одним из столов старшеотделенок, а худая белобрысая чопорная Нан у них — младших.

Васса подоспела в то время, когда дежурная воспитанница разносила жидкий перловый суп с кусочками плавающего в нем мяса.

— Неужели вы будете есть эту бурду, мои пташечки? — прозвучал в эту минуту по всей столовой звонкий голосок баронессы.

— Что делать, Софья Петровна, на лучшую пищу нет средств у приюта! — отвечала спокойным и кротким голосом Екатерина Ивановна, и ее близорукие глаза сощурились еще больше, а по лицу разлился чуть приметный румянец.

— Но это ужасно! — волнуясь, подхватила Софья Петровна.

— Ничего-с, помилуйте, ваше превосходительство, — произнес невесть откуда вынырнувший Павел Семенович Жилинский, и его шарообразная фигурка скорчилась в три погибели в самом подобострастном поклоне, — помилуйте, не барышень же мы растим здесь, а будущую прислугу и бедных ремесленниц… — продолжал он, нервно потирая руки.

— Но это ужас, то, что вы говорите, monsieur, monsieur… — волновалась баронесса.

— Жилинский! — предупредительно подхватил толстенький эконом.

— Monsieur Жилинский, это невозможно! Тем более невозможно, что этим бедным крошкам предстоит нелегкая будущность труда и, может быть, лишений… Надо, чтобы они были сыты хоть в детстве, чтобы в более зрелом возрасте…

— У нас нет средств! — послышался короткий ответ Наруковой, и глубокий вздох, полный затаенной печали, всколыхнул грудь этой старой женщины.

— А на второе что дадут детям? — спросила баронесса, хмуря свои тонкие брови.

— Кашу с маслом.

— Но она по крайней мере питательна и здорова! — успокоившись немного, проронила Софья Петровна.

— Если не с прогорклым маслом, как давали осенью, — прозвучал резко чей-то молодой демонстративный голосок.

Мгновенная тишина воцарилась за столом попечительницы. Багрово покраснела начальница. Бледнее своей белой манишки стал эконом.

— Кто сказал это? — прозвучал затем спокойно и громко голос Екатерины Ивановны.

— Я! — И высокая фигура Тани Шингаревой поднялась со скамьи.

— Танечка Шингарева — известная бунтовщица! — промямлил Жилинский, нервно подергивая кончики усов.

Бледная не менее его самого старшеотделенка Таня взглянула пристально и серьезно в самые глаза баронессы.

— Это правда, — проговорила она, — все же помнят, что и осенью два раза, и зимою, еще недавно, в начале декабря, было худое масло в каше и мы жаловались Екатерине Ивановне… Она нам из своих денег колбасы покупала. А я не бунтовщица, а люблю правду… Софья Петровна, поверьте мне… Вон и Антонина Николаевна и тетя Леля не раз заступались… — и взволнованная Таня махнула рукой и, опустившись на свое место, неожиданно громко заплакала.

— Нервы-с! Как у барышни, подумайте-с! — чуть слышно прошипел Жилинский.

— Павел Семенович, а ведь это правда… То есть правду Татьяна сказала, — вмешалась Екатерина Ивановна, и ее обычно прищуренные, плохо видящие глаза теперь раскрылись широко, как у ребенка, — масло было дурное… Ну, да дело прошлое, былого не исправишь никак! Вот мы с Софьей Петровной попросим вас поставщика сменить; может быть, другой молочный торговец будет лучше и станет поставлять продукты свежее, — и, кивнув головой растерявшемуся Жилинскому, начальница заговорила с попечительницей, присаживаясь тут же за стол рядом со старшими приютскими на их скамейке.

Получив должную мзду по заслугам, шарообразный эконом куда-то исчез, словно сквозь землю провалился.

— Ужасно, ужасно все это! Бедные дети! Милые мои рыбки! Кто мог знать, что они голодали за время моего отсутствия. Ах, боже мой! Боже мой! — искренне сокрушалась Софья Петровна.

В то же самое время за столом младшеотделенок шла непрерывная беседа другого характера.

Белобрысая Нан, восседая на почетном месте, уступленным ей тетей Лелей, говорила:

— Мы давно не виделись. Ты, Дорушка, подросла, Соня Кузьменко тоже… И Васса… А вот новенькая у вас — крошка! Новенькая, тебе не скучно больше в приюте? Домой не хочешь?

Маленькие серые глаза Нан обратились к Дуне. Та как раз в эту минуту вылавливала кусочки мяса из супа и укладывала их в бумажку.

Зорким взглядом Нан заметила, чем занималась новенькая, и глазки ее зажглись любопытством.

— Что это? Для кого это? Зачем ты прячешь мясо в карман?

Ах, как растерялась Дуня! Она стала вся красная, как кумач, и голубые глазенки ее испуганно замигали.

Растерянно, молча смотрела она на белобрысую «барышню», не смея произнести ни слова.

— Что же ты молчишь? Ты — немая? Дорушка, скажи мне, она не немая, нет?

Дорушка тихо подтолкнула под локоть свою подружку.