Приятели - Страница 12

Впрочем, приятели и не думали этим огорчаться. Они на это едва обращали внимание. Пока тело боролось с некоторыми кознями вещества, душа была сплошным благородством и ясностью. Она питала безоговорочное дружелюбие ко всему существующему и поощрительное сочувствие ко многому возможному.

— Никогда еще я не понимал так ясно, как сейчас, — сказал Брудье, — слова мудреца: «Под углом вечности» — и никогда еще я так победоносно не проделывал опыта быть вечным.

Машины катились без малейшего признака опьянения. Вино, которое пьет человек, не проникает в машину. Машина пьяного человека едет прямо; и машины двух пьяных людей едут параллельно.

— Помнишь ли ты, — сказал Бенэн, — все те разы, когда мы чувствовали, насколько мы необходимы друг другу для этого опыта вечности?

— Да, ты прав. Будь я один, я знаю, было бы не то. Между нами — словно алтарный камень. Я хочу сказать, что когда ты тут, у меня величайшие гарантии. Я мямлю, но у меня ужасная потребность высказаться. Никто не знает, что такое дружба. Про нее говорили только вздор. Когда я один, у меня никогда не бывает той уверенности, что сейчас. Я боюсь смерти. Все мое мужество перед миром кончается просто вызовом. А сейчас я спокоен. Мы двое, вот как сейчас, на машинах, на этой дороге, при этом солнце, с этой душой, это оправдывает все, утешает меня во всем. Будь у меня в жизни только это, я бы не счел ее ни бесцельной, ни даже преходящей. И будь в мире, в этот миг, только это, я счел бы, что в мире есть и добро, и бог.

— Помнишь ты, — сказал Бенэн, — другие разы, такие, как этот? Мне вдруг вспомнился кульминационный пункт одного грандиозного шатания, прошлый год. Помню, как мы с тобой тащились рядом часа в два дня и пришли на перекресток. Это был квартал из тех, которые мы так любим, обширный, печальный и мощный, где нет ничего кажущегося, где все существует подлинно и сосредоточенно, где самые тайные силы вселенной движутся на виду у всех, потому что никто их не подсматривает. Знаешь? Дома не очень высокие, неправильные, фабричные трубы, большая стена без окон и без афиш, красный кабачок под меблированными комнатами, а главное — какое-то вечное присутствие, несмолкаемое дыхание, гул, подобный горизонту. Я помню, старина Брудье, ты сказал: «Я счастлив!» Мы позавтракали во втором этаже низенького трактирчика. Мы выпили кофе за два су в одном баре и коньяку за два су в другом баре. Больше нам ничего не было нужно; больше мы ни на что не надеялись. И наше счастье было в таком равновесии, что ничто не могло его повалить. Какое великолепное наслаждение! Когда сын человеческий познает хотя бы один только день этой полноты, он ничего не может возразить против своей судьбы.

— Я, старина Бенэн, не считаю тот день, о котором ты говоришь, днем прошлым. Он продолжен без перерыва, без трещины сегодняшним днем. Не кажется ли тебе, что нечего страшиться ни вечера, ни ночи? В дни обычного довольства я боюсь захода солнца, обеденного часа, часа сна, как ряда узлов, завязываемых все туже и туже; и день попадает в мешок, как женщина, которую собираются бросить в море. Но такой день, как сегодня, не кончается, не падает в ночь. Он возвращается на небо.

Они приехали на скрещение двух дорог у небольшого склона, на который им предстояло подняться. Два-три дома облюбовали это место. Над одной из дверей висела сосновая ветвь.

Поставив велосипеды в тень, они вошли в кабачок.

У одного из двух окон за столом сидел человек. Они расположились у другого окна. Человек взглянул на них, послал им приветствие и, казалось, перестал обращать на них внимание.

Брудье сидел лицом к свету. Под влиянием внутреннего давления голова его стремилась к шаровидности. Но глаза светились спокойно. Они различали — можно было сказать с уверенностью — только наиболее устойчивые соотношения в природе.

Вдруг одиноко пивший человек заговорил:

— Не холодно, поди, на велосипеде?

— Еще бы!

— Вы издалека?

— Мы из Парижа.

— Из Парижа? А когда вы выехали?

— Сегодня утром.

— Сегодня утром? Из Парижа сегодня утром? Да ведь это по меньшей мере восемьдесят миль.

— Как, неужели столько?

— Восемьдесят миль! Проехать восемьдесят миль! Ведь это будет около трехсот пятидесяти километров!

— Мы хорошо ехали, — скромно сказал Брудье.

— Я не удивляюсь, что мне так хочется пить! — сказал Бенэн, осушая стакан.

— Жаль, что у меня сзади вышел почти весь воздух, — сказал Брудье. — Это нас задержит.

— Вы не знаете, — спросил Бенэн, — далеко еще до Монбриссона?

— До Монбриссона? Несколько часов по железной дороге.

— Да что вы! А мы хотели быть там к обеду.

Человек погрузился в критическое раздумье.

Потом:

— Вы гонщики?

— Я Жаклэн, — сказал Брудье. — Мой друг — это Санта-и-Какао, чемпион Латинской Америки на средние дистанции.

Он выпил и любезно продолжал:

— Мы тренируемся на рекорд в тысячу километров в сутки.

И Бенэн добавил, с легким бразильским акцентом:

— Это не так легко, как кажется.

Человек ничего уже не отвечал. Все его силы сосредоточились на восхищении. Глаза у него выкатились, рот был открыт. Он пожирал Жаклэна глазами, а Санта-и-Какао ртом.

Он думал:

«Второй раз в жизни мне не увидеть таких людей!»

Брудье встал и сказал Бенэну:

— Санта, старик, по-моему, пора. Если мы хотим не развинчиваться…

Бенэн тоже встал.

Он сказал:

— До свидания!

Человек почтительно подождал, пока они выйдут за дверь. Потом он поспешно встал с места и вышел на дорогу. Он хотел не пропустить зрелища их отъезда.

«Как это они слопают этот подъем! — думал он. — Это стоит посмотреть».

Бенэн и Брудье, выведя машины на середину шоссе, сели на них, не торопясь. И колеса принялись молоть гору.

Бенэн, расслабленный передышкой, слегка вилял. Но все же он взбирался прилично, ходом туриста.

Брудье после второго поворота педали почувствовал себя совершенно мокрым. К тому же опьянение с солнцем в придачу разбило ему тело на мелкие кусочки. Ему казалось, что его ноги, бедра, бока набиты толченым стеклом.

Так, несколько метров, он писал мыслете.

Человек, стоя посреди дороги, смотрел во все глаза.

Брудье крикнул:

— Эй, Бенэн! Я слезаю!

Он сошел с велосипеда.

Бенэн тоже слез и стал ждать Брудье.

Когда Брудье его настиг, они пошли братским шагом, одной рукой ведя машину, другой отирая лоб.

Они ехали равниной, которая служила дном очень широкой долине. Реки они не видели; но на востоке виднелись холмы, которые они презирали, потому что такие есть во всех странах мира, а на западе — горы, которые они уважали, потому что ни за что не могли бы взобраться на них на велосипеде.

Посмотрев направо, Брудье заметил в поле человека, двигавшегося быстрее, чем пешеход.

— Там, должно быть, дорога, которая соединяется с нашей. Как ты думаешь, это велосипедист, этот силуэт, который движется вон там, меж двух деревьев?

— Да, имеется дорога, и похоже, что она выходит на нашу. Кроме того, по-моему, имеется велосипедист.

— Этот велосипедист худощав и боится жары.

— Он тебе писал об этом?

— Нет. Но он без пиджака; и, несмотря на расстояние, я чувствую запах его ног, доходящий досюда.

— У тебя мерзкое воображение.

— У меня изощренное обоняние.

— Он должен нас видеть.

— Он нас видит. Он даже одержим смехотворной жаждой соревнования. Он прибавляет ходу. Запах усиливается.

— Есть у него багаж?

— Как будто.

— Это бородатый человек?

— Возможно. Но у меня зрение слабее, чем обоняние.

— Мне кажется, что у него лицо покрыто волосами.

— Тш! Молчание!

Они услышали странную музыку, которая таяла среди равнин, как жир в печи.

— Это он производит этот шум?

— Да, он играет на дудке.

— Сидя на велосипеде?

— Почему бы нет? Это, вероятно, мечтатель. Он носит с собой цевницу, и его душа говорит в одиночестве.