Привязанность - Страница 5

– Тебе нельзя на улицу – пропадешь. В смысле засосет красивая жизнь. Потом будешь приходить пьяный от счастья, только по утрам, только пожрать, не один.

Мне все еще нужен был проводник. Я нашел в телефоне Машу, или Муху, как звали ее за летящую походку. Честно говоря, я давно хотел это сделать, но руки не доходили, хотя телефон, пусть и отключенный, всегда лежал ближе некуда, скорее всего, именно лежащая между нами близость и не позволяла сделать этот шаг. «Что я ей скажу? У тебя есть время на мое бремя?» А можно было прийти к ней домой, застать ее врасплох, ее халатик, ее прическу, которую она бросится поправлять вслед за халатом, застать врасплох ее мужчину, его майку, которую он долго будет искать, ее квартиру, которая застынет в недоумении, их вещи, нажитые в совместном жилье: «Здрасьте, здрасьте, цветы заказывали? Нет? А яблоки? Сдайте хотя бы комнату». «Какие цветы? – переведет он взгляд с меня на Муху. – Какие яблоки?» – «Семеренко». – «Семеренко?» – наконец, удастся ему натянуть майку, на которой сразу вылезет бельмом пятно от зубной пасты; он попытается стряхнуть его, потом оставит бесполезное занятие и вспомнит про комнату: «Какая комната?» – «Из которой нельзя выходить». – «Что за комната, не понимаю». – «Скоро узнаете», – вручу я цветы Мухе, развернусь и пойду прочь. Она понюхает подснежники по инерции и оставит себе.

Ждала ли она этого шага? С одной стороны, да, возможно, нет, между тем как загрузить в стиральную машинку грязное белье и проверить домашнее задание своих оболтусов. С другой, этот шаг, как нога, которая встанет на пороге, и она уже не сможет закрыть просто так дверь, пока не поговорит с его душой, пока не уговорит свою, чтобы та ненароком не бросилась к Шарлю на шею, как это было в последний раз. Он позвонил поздно, но слова его были настолько теплыми, что даже снег во дворе растаял. «Весна!» Голос его все еще бродил по ее телу. От звонка потекло даже на улице. Сначала она держалась. Сначала она строила из себя холодную неприступную стену с одной целью – чтобы он разобрал ее как можно быстрее… на груду больших и маленьких удовольствий. Она плюхнулась на кровать, глаза ее плюхнулись в веки и оставили после себя круги проблем, те расходились далеко за пределы лица, кровати, дома. «Пока!» не растворились совсем.

Пока я разговаривал, я смотрел в небо, с некоторыми получается смотреть только в землю, а вот с ней – в небо. Я видел, как от стены неба отошел кусок обоев. Облако двигалось к Неве. Я видел, как она, разговаривая со мной, смотрит на кусок своих обоев, который начал отходить от стены. Никому не нужны стены, даже обоям. «Нам обоим не нужны были стены. Надо бы поменять обои, а может, сразу квартиру, город, страну? Может быть, но мы вместо этого поменяли друг друга. Цвет обоев, цвет обоих тоже никуда не годился. Выцвел. То ли дело раньше – румянец. Теперь он возникал только от стыда или гнева». С чем это можно было сравнить? Разве что с детством, у детства были яркие черты лица. Хотя на том бесшабашном отрезке времени никто об этом не думал, именно яркость пережитых впечатлений создает настройки того, какой должна быть контрастность сегодня, чтобы не поблекли краски жизни. Только для этого нужен был щадящий режим стирки. Но чувства – разве они способны щадить?

Стиральная машина колотилась, словно сердце в ее груди.

– Спасибо, Муха, накормила от пуза. Может, пойдем на асфальте полежим, вроде прогрелся уже, помечтаем.

– А тебе разве на работу не надо?

– Нет, я уволился. Надоела мне эта жизнь бродячая, да и дрессировщик тоже. Шарика за сахар не купишь, пусть поищет себе другого дурака! В общем, откусил я ему эту руку, которая меня кормила, так и бежал потом без оглядки: в зубах рука, в руке сахар.

– Отчаянный ты, Шарик, хотя правильно, пусть люди работают, им за это платят.

– Вот ты мне объясни, Муха, – завелся Шарик. – Неужели так трудно научиться доставать из кармана сахар?

– Конечно, Шарик. Это же его сахар.

– Знаешь, в чем его ошибка, да и других тоже? Им кажется, что это они нас дрессируют. На самом-то деле это мне приходится выполнять кульбиты, чтобы он просто протянул руку с куском рафинада.

Муха зашуршала в углу конуры и достала из тайника кусок сахара:

– На, Шарик, успокойся.

– Спасибо, добрая душа.

– Скажи еще, что я лучше поддаюсь дрессировке, чем люди, – рассмеялась веселым лаем Муха. – Пойдем лучше в парк. День обещает быть жарким, а там тенек.

– С тобой хоть на край света, – проглотил рафинад Шарик. – Но по-моему, там ремонт, – почесал он задней правой свои худые ребра.

– Тем лучше, народу меньше.

– Тогда догоняй, – рванул он из конуры на волю.

– С тобой бежать одно удовольствие, – трусила рядом с Шариком Муха по направлению к парку.

– А лежать – другое?

– Ой, и не говори.

– Сколько же здесь столбов, этак у меня на всех не хватит.

– Ладно, тебе ли жаловаться. Куда думаешь теперь податься?

– Собираюсь на границу пойти служить, если пройду медкомиссию.

– Может, лучше сразу за?

– А там видно будет.

– Ты, кстати, слышал, тут конкурс объявили в отряды космонавтов.

– Нет еще, а где это?

– Здесь рядом, в клубе «Собака вдруг человека» кастинг проводят.

– Ты уже сбегала?

– Завтра собираюсь. Хочешь, побежим вместе?

– Не знаю, в космос меня что-то не тянет, темно там и скучно. Кроме звезд ни одной живой души. А мне же общение нужно, – прошмыгнул сквозь прутья железной ограды Шарик и затем галантно помог это сделать Мухе.

На парке не было лица… Он действительно был в ремонте. Его прическа, взъерошенная рытвинами и канавами, лишний раз напоминала о беспорядке внутри. Людей почти не было, только воронье кружилось вверху, покашливая. Оно уже вывело птенцов и теперь учило их летать. Шарик с Мухой припарковались рядом, молодые, счастливые: его мужество отливало сиренью, ее женственность отсвечивала одуванчиками.

– Шарик, у меня к тебе только один вопрос: что в отношениях, на твой взгляд, является главным?

– Нежность, – перевернулся на спину Шарик и закрыл глаза солнцу.

– Да, женщина – душа, что ищет удовольствие телом, – согласилась Муха, погладив себя лапой по пузу. – Это, пожалуй, самое важное, больше всего не люблю, когда грубо и сразу в душу… Черт! Вот, что я говорила, – начала стряхивать с себя что-то Муха. – Отложила мне прямо на голову, как будто хотела засрать мой мозг.

«Если бы не его отсутствие», – подумал про себя Шарик и добавил вслух:

– Хорошо, что ты оставила его дома.

– Смешно тебе, – терлась о траву пузом Муха.

– Вообще, это считается хорошей приметой.

– Вряд ли ты хотел бы оказаться на моем месте, – все еще избавлялась от следов чужих экскрементов Муха. – Отомстил бы за даму, – досталось и Шарику за равнодушие.

Шарик лениво встал на лапы и так же лениво кинулся лаять на ворону, которая спустилась с небес и, посмеиваясь, вышагивала рядом. Как только Шарик пересек воображаемую границу безопасности, она вспорхнула и крикнула ему что-то сверху.

Вскоре парочка забыла об инциденте, продолжая валяться в тени жарких лучей солнца, не обращая внимания, что кусок природы был на ремонте. Деревья выражали чувства, шелестя листвой. Недалеко от них за решеткой сидел Чернышевский, грустный, с вечным вопросом «Что делать?». Он еще не знал, что ему дали пожизненное. Но несмотря на это, ему крупно повезло, некоторые отбывают срок стоя. Редкие прохожие не обращали на это внимание, как и на Муху с Шариком. Кто-то шел по своим делам, иные убивали безделье. Шарик наблюдал за молодым человеком, который чудом здесь встретил старого приятеля, изо рта у обоих воняло лестью: они обменялись ею по поводу внешнего вида.

– Какие любезные, – восхищалась Муха.

– Плевал я на любезность. Даже парк пытался меняться, а люди нет и в жару ходят в масках, – прокомментировал Шарик.

– Успокойся, – жмурилась от удовольствия Муха. – Внешний мир настолько разнообразен, насколько ограничен внутренний.