Присказка - Страница 4

«Что это? — думал он. — Бывает ли такое? Я же все село видел на проселке… Все были живы… были живы… все… А почему — были? Они же в город уходили? Живые люди уходили в город… А здесь они же… и все мертвые… все, до одного… И отец, и мать, и… — Филька что было силы ударил кулаком в дерево, заскрежетал зубами. — Басурманская погань! Уй, волки!.. А по проселку живые уходили… И отец, и мать, и… Прасковья!..»

Филька вздрогнул, огляделся, соображая, где находится, и бросился к зимовью.

Он быстро определил тропу, по которой убегали девки — то там, то здесь валялись брошенные туески, ленточка зацепилась за куст… но так же быстро Филька определил и другое — за ними шли татары. Разделились, видимо, на два отряда: первый погнался за ним и увяз в болоте, а второй пошел вот по этим следам… И Филька уже знал, что ему предстоит найти.

Свою Прасковью он похоронил отдельно, под молодой стройной березкой. Поставил крест на невысоком холмике свежей земли, отошел на несколько шагов, перекрестился и, закинув лук за спину, пошел куда глаза глядят. Горькое одиночество, чувство безвозвратной утраты сдавило сердце. Отойдя шагов на сто, он обернулся, посмотрел в последний раз на зимовье.

— Прощай, жена, — сказал хрипло. — Я за тебя и за всех возмездие вершить буду.

Филька опять перекрестился, взглянул на небо. Заходило солнце, чернотой налилась туча, подсвечиваемая изнутри редкими зарницами.

Господи, что же ты делаешь?!

Бредя по лесу, Филька мысленно перебирал события дня. Понимал, что если не найдет разумного объяснения случившемуся, то просто-напросто сойдет с ума. Или сам себе жилы вскроет, потому что душа перестала быть душою, превратившись в одну огромную незатягивающуюся рану, растерзана была душа, растерзана, разорвана, изувечена…

Филька вытащил из-за пояса татарский нож, взвесил его на ладони. Остро отточенная сталь багрово отливала в закатном свете. Неожиданная мысль молнией сверкнула в голове.

Цветок! Цветок папоротника!

Филька отыскал поляну, на которой дважды встречал цветущий папоротник. Холодный диск луны сыпал в разрывы тучи серебристые потоки света, от выпавшей росы волнистая поверхность поляны казалась ярко-белой, листья колыхались под ветром, завораживали… Филька даже струхнул немного.

«Колдовское место, — подумал он. — Как пить дать, колдовское! Вон и примятой травы не видать, где я спал, за день поднялась. Может, если по-доброму-то, уйти бы мне и не связываться, нутром же чую — непростая эта поляна, ой, непростая…»

Слабость охватила ватными путами ноги, и Филька чуть было не повернул назад. Но воспоминания опять заставили сжаться сердце, развернули и словно толкнули туда, в папоротники. Через несколько шагов холодная роса вымочила его до пояса, но Филька не замечал этого, как не замечал и внезапного озноба, продолжая идти и глядеть неотрывно туда, где в нескольких шагах от согнувшейся березы разгорался пурпурный огонек. Фильку трясло, он стучал зубами, он истекал противным потом и, как завороженный, двигался на этот странный свет.

И вдруг что-то произошло. Что именно, Филька не успел понять — выхватил саблю и закрутился волчком: почудилось, будто есть сзади кто-то. Подкошенные папоротники осели, обдав фонтанами брызг, и никого, лишь огонек разгорелся до рубинового накала.

— Кто тут есть? Выходи! — заорал Филька, затравленно озираясь.

Какой-то звук прокатился по лесу. Горло сдавило от страха, мерзко засосало под ложечкой.

— Эй, покажись! — глухо просипел Филька.

Неожиданно сильный, разных оттенков красного, свет затопил все вокруг. Исчезла поляна с белыми папоротниками, непроглядный ночной лес, согнутая береза, луна — все исчезло в этом свете, словно растаяло. И почему-то сразу спокойно и тепло стало от этого света, и тихий, ровный и в то же время неправдоподобно чистый голос произнес неторопливо:

— Будь здрав, человече.

Филька не испугался, он забыл об этом чувстве, будто никогда и не знал, что такое страх: появилось лишь легкое недоумение, что — как же так? — столько доброжелательства в этом чудном свете, и почему же никогда раньше не приходилось встречать так много доброты сразу?

— Будь здрав, неведомый, — ответил Филька. — Покажись мне. Покажись, кто ты есть, мил человек. Негоже разговаривать, не видя и не зная с кем.

— Я не человек, — прозвучал голос. — Я не див лесной и не чудище морское, я не бог, хотя умею многое из того, что умеют в твоем понимании боги, я не колдун-чародей, так как то, что я умею делать, через много лет научитесь делать и вы — люди. Я изучаю мир, в котором ты живешь, и изменяю свой облик в зависимости от обстоятельств. Сейчас ты видишь меня как свет, а раньше видел как цветок.

Филька с интересом огляделся вокруг и ничего не увидел кроме света, играющего оттенками от розового до пурпурного, исходящего непонятно откуда и как.

— Тебя сейчас нет на поляне, — продолжал голос. — Я опасался, что еще одно нервное потрясение ты не выдержишь. Можешь представить, что находишься в сферах небесных, по-другому тебе трудно объяснить, можешь считать также, что я сейчас занимаюсь врачеванием твоей души. А ведь ничего плохого с тобой бы не случилось, если бы ты не вернулся в село. Зачем ты вернулся? Объясни мне, я не могу понять твоего поступка.

— Так ведь веревка от коровы… Как же?.. — проговорил Филька, окончательно освоившись в новой обстановке.

— Насколько я понял, ты сам хотел, чтобы корова вернулась? Что тебя не устраивало в вернувшейся корове?

Филька вдруг вспомнил, что цветок этот он увидел первый раз именно перед возвращением коровы, а второй раз он увидел его…

— Да-да, правильно, так все и было. Я решил выполнить твои пожелания, поскольку они никому не приносили вреда, и я совсем не ожидал таких… таких последствий я совсем не ожидал.

— Это получается… — забормотал Филька. — Что загадаешь, то и сбудется?.. — Если бы не успокаивающее воздействия света, неизвестно, как бы он отреагировал на услышанное, а сейчас… Сейчас он довольно прохладно отнесся к поразительному открытию.

— Не загадаешь, а захочешь, — поправил его голос. — И вообще, загадывать на будущее — явление, свойственное только вашему типу разума, остальные миры давно научились управлять будущим…

Голос помолчал немного, Филька же из всего сказанного понял лишь одно: цветок исполняет желания.

— Я не хотел бы тебя обидеть, — вновь зазвучал голос, — но не могу понять, почему ты не пошел со своими в город?

У Фильки что-то шевельнулось внутри и тут же пропало, взамен появилась странная холодная рассудительность, из-за которой он сам себе, несмотря на сильное успокаивающее воздействие, все больше и больше не нравился.

— Я не пошел из-за веревки… Сначала подумал, что колдовство все это, а потом, когда пришел в село, я… я решил, что это бог покарал меня за грехи мои, а потом… оказывается, это ты…

— Ты же сам, сам хотел, чтобы корова вернулась, чтобы твои родные остались целыми и невредимыми…

— Да ведь их татары порубили! Нет их никого! А те, что шли по проселку это твое…

— Ну и что же это? Мое колдовство?

— Я не знаю…

— Зачем тебе мертвые? — Фильке показалось, что в голосе, со того звучавшем ровно, — проскользнули легкие нотки досады. — Я немного повлиял на причинно-следственные связи… Впрочем, ты этого не поймешь. Если говорить проще, в первом случае остались мертвые, а во втором живые, и ты мог спокойно продолжать жить.

— Как же я мог спокойно жить с ними, если они не те?

— Между ними нет никакой, абсолютно никакой разницы, просто они реализация разных возможностей. Те — мертвые, а эти — живые.

— Да как же можно так жить, когда то, что есть, не то, что есть? Не смогу я так, да и кто сможет?

— Мне непонятно, зачем ты усложняешь. Я тебе даю живых, а ты отказываешься…

— Ну и пусть эти — живые. Тех-то, настоящих, убили… Они для меня были и останутся настоящими.

— Эти тоже настоящие! Я не понимаю тебя.

— Да что же я — корова безмозглая, которой что клевер, что полынь — все едино?!. Не смогу я с этими жить, когда настоящие убиты. Не смогу, не заставляй меня… Они остались там, я должен отомстить за них. За мать, за сестренку, за батю, за Прасковью…