Пришелец - Страница 3

— Гий-ох-ха! Гий-ох-ха! — выкрикивал Янгор, перебегая за спинами мальчиков и покалывая наконечником копья тех, кто еще не метнул копье. Третье древко мелькнуло в воздухе и настигло спину Зейга. Эрних, медленно идущий вслед за разорванным строем, услышал негромкий, но тяжелый и пронзительный вздох — предвестник скорой и неминуемой смерти, разделявшей то, из чего состоял человек, между главными духами: кровь сливалась с Ликом Воды, свет глаз возносился к Сингу, дыхание поглощал Кнорр, а все остальное уходило в землю и возрождалось силой Раана в виде зверей, трав и деревьев.

Как Зейг подполз к самому краю ямы, как упал в нее, Эрних не видел: все скрыли мечущиеся спины, ноги, яростно утаптывавшие колючую траву, и руки, мелькающие над головами и забрасывавшие яму комьями земли. Когда все было кончено, Янгор развернулся и прошел мимо Эрниха, даже не повернув головы. Теперь он был самым сильным воином и охотником племени, а такому человеку не пристало снисходить до упреков юнцу, не сумевшему как следует выпустить камень из пращи. Даже если этот юнец был его сыном.

И вот сейчас Янгор стоял на выступе и придерживал коленом большой валун. Но криспы отступили и на этот раз; вид живого огня заставлял их подламывать под себя свои неуклюжие подпорки, вжиматься в землю и, почти слившись с ней, уползать в гнилой, источенный насекомыми бурелом. Никто никогда не видел, чтобы крисп нападал на человека, но, когда во время больших зимних охот растянутая на полдневный переход цепь загонщиков внезапно редела на несколько голосов и дичь уходила в эти безмолвные бреши, на истоптанном лапами и копытами снегу находили тела с пробитыми и пустыми черепами: невидимый враг подступал сзади, пробивал затылок и высасывал мозг от глазных ям до шейных позвонков. Охота прекращалась. Тела погибших переносили в Святилище — огромный каменный кратер с блестящей плоской чашей на дне, при ударе камнем издававшей глубокий, идущий словно из самых недр земли звук. Здесь собиралось все племя. Каждый занимал свою, выбитую в склоне нишу и смотрел, как Верховный Жрец поочередно отделяет головы от тел, разложенных внутри чаши наподобие лучей Синга. На черном холодном небе сияли яркие неподвижные звезды, от мороза трещали в лесу древесные стволы, но внутренность кратера была наполнена ровным теплом, словно кто-то в глубине непрерывно поддерживал под ним огонь. По знаку Верховного вокруг чаши собирались зрелые, но еще не познавшие мужчин девушки; он передавал им отделенные от туловищ головы, затем простирал руку к чаше, и по этому знаку над обезглавленными телами поднимался плотный голубоватый туман, поедавший останки павших. Когда туман рассеивался, чашу обступали старухи и длинными камышовыми метлами сметали оставшийся пепел в глиняные кувшины. Девушки передавали им головы и возвращались в свои ниши. Верховный медленно обходил чашу по кругу, внимательно вглядываясь в отражения звезд. Иногда он останавливался, прикасался жезлом к краю чаши, называл два имени, и тогда девственница и юный охотник поднимались по склону кратера и уходили в лес.

Головы, освобожденные от мозга, уносили в пещеру и насаживали на острия Игнамов, окружавших озеро. В этом озере рожали младенцев, зачатых в Ночь Священного Погребения. Старухи со смоляными факелами в руках подводили роженицу к воде и погружали ее по грудь. Озеро курилось едким удушливым дурманом. Бледно-зеленые пики, пробивавшие высокий свод, казались порождением растаявшего и просочившегося сквозь землю снега, впитавшего на своем пути соки камней и растений. Роженица тяжело дышала и стонала, разбрасывая по черной поверхности воды распущенные волосы. Тихо и ровно шипело пламя факелов, поедая сосновую смолу и отражаясь в воде рваными красными хлопьями. И вот над водой появлялась голова младенца — бугристый комочек, облепленный черными волосками. Но однажды головка оказалась светлой, как молодой одуванчик, и повитуха, подняв дитя над водой и подкинув его в своих жилистых длиннопалых руках, воскликнула: «Эрних!» Удушливый желтый туман над озером внезапно рассеялся. «Эрних!.. Эрних!..» — забормотали, шлепая губами, старые Жрицы. Роженица подняла над головой руки и омыла бледное лицо, темневшее провалами щек и глазниц. Старухи стали передавать ребенка из рук в руки, пронося маленькое, подергивающее ручками и ножками тельце над зыбким пламенем факелов. Ребенок дрожал и норовил выскользнуть из сухих цепких ладоней, покрытых крупной чешуей старой омертвевшей кожи. Так, переходя из одних рук в другие, новорожденный достигал выхода из пещеры, где его принимал Верховный Жрец, обтянутый грубой, заросшей редкими крепкими волосами кожей Двана, таинственного лесного жителя, одновременно напоминавшего человека и медведя. Когда Верховный чувствовал, что приближается Грань Тьмы — холод в ногах и внезапные приливы пустоты в пространстве между ребрами, — он облачался в эту кожу, уединялся в кратере, садился, скрестив ноги, в центр чаши, и голубое пламя поглощало его. Племя оставалось без Верховного Жреца до тех пор, пока кто-нибудь из молодых охотников, но лишь тех, кто был зачат в Ночь Священного Погребения, не выслеживал Двана и не возвращался из леса, облаченный в свежую шкуру. Но если охотник не возвращался по прошествии одной луны, в лес уходил следующий. Перед тем как отправиться за Дваном, он находил в лесу большой дуб, сдирал с него кору, топором вырубал на стволе лик и, погрузив руки в жидкую красную глину, оставлял на свежей древесине отпечатки своих ладоней. Случалось так, что выследить Двана и добыть его шкуру удавалось лишь пятому или даже седьмому охотнику, все предшественники которого бесследно исчезали в лесу. До возвращения Унээта пропали трое, и он, пройдя посвящение в Верховные Жрецы, отметил всех троих, процарапав три человеческих силуэта на стене пещеры. Затем он поочередно накрыл каждого человечка отрубленной кистью Двана и углем заштриховал пространство вокруг нее.

Янгор сидел у костра и всматривался в лицо спящего мальчика, завернутого в рысью шкуру. Ничего особенного в нем не было — мальчик как мальчик. Так же морщится, когда на его веко или на губу садится мошка, так же чмокает губами, когда ему снится еда. От прочих отличает его только одно: цвет волос и глаз. Глаза ярко-синие, волосы цвета шерсти молодого оленя, длинные, завиваются колечками. И ведет себя странно: не лазает по деревьям, отыскивая птичьи гнезда и вытаскивая из них теплые яйца, ставит силки на зайцев, но они всегда оказываются пустыми. Один раз, правда, он принес из леса живого, дрожащего зверька, но, когда Янгор взял его за задние ноги и с размаху размозжил голову о ствол сосны, зайцы стали обходить силки Эрниха стороной. Он слышал, как мальчишки говорили между собой, будто его петли далеко не всегда пустуют и что все дело в том, что Эрних сам помогает зайцам выпутываться из них, а потом отпускает в лес. Слышал, но не верил, потому что поверить в то, что сын лучшего охотника племени делает такие вещи, было бы так же странно, как если бы кто-то стал говорить, что он, Янгор, помог выбраться из ловчей ямы загнанному туда медведю. Но мальчишки от разговоров переходили иногда к делу; они порой дразнили Эрниха, а один раз даже чуть не забили его комьями земли, привязав к стволу молодой осины. Первый ком пролетел мимо, второй ударил в грудь мальчика, третий метил точно в лоб, но, немного не долетев, словно ткнулся в невидимую стену и упал к ногам Эрниха. Мальчишки разъярились, стали хватать с земли все подряд и швырять в беззащитную жертву, но все было напрасно: невидимая стена надежно защищала мальчика. А когда они в бешенстве, как стадо кабанов, ринулись на него, то были тут же отброшены назад некоей страшной, но так же невидимой силой. Янгор наблюдал все это, сидя на высокой скале над водопоем и поджидая оленей, чтобы скинуть на стадо огромный валун. Когда началась расправа, он уже готов был забыть об охоте и кинуться спасать сына, но дальнейшее заинтересовало, удивило и даже испугало его. В то утро олени не пришли на водопой, может быть, их спугнула возня мальчишек. Они же, бросив привязанного к стволу Эрниха на съедение комарам и слепням, вернулись к пещере. Увидев это, Янгор откатил от края обрыва приготовленный булыжник, спустился вниз, перехватывая цепкими ладонями скользкие толстые ветки сосны, растущей у скалы, и, держа наготове тяжелое копье, пошел по направлению к мальчику. Но когда до полянки, где он был привязан, оставалось совсем немного, Янгор вдруг ощутил странную тревогу. Такое случалось с ним и раньше, но тогда причины были понятны: тигр, затаившийся над собственным следом в ожидании дерзкого преследователя, рысь, устроившая засаду в ветвях дуба, нависших над кабаньей тропой. Янгор остановился, поднял голову и внимательно осмотрел ближайшие кроны. Ничего подозрительного, ничего угрожающего: вьются над дуплом пчелы, треплет еловую шишку дятел, защемив ее в залитую смолой трещину на сосновом стволе, пятнистая жаба охотится за блестящей синей мухой, едва заметно выдвигая тупую широкую морду из-под опавшего листа. «Змея?» — подумал Янгор и ткнул наконечником копья под поваленную осину, перегородившую тропу, спугнув синюю муху как раз в тот миг, когда жаба уже поднялась на передние лапки, зависла и почти упала на добычу, распахнув пасть и выбросив в пустоту широкий клейкий язык. Но и под стволом не обнаружилось ничего страшного; только прошуршал по опавшим листьям и выскочил с другой стороны ствола полосатый бурундучок с сухим прошлогодним желудем в лапках.