Пришелец - Страница 24
Как хорошо, что я успел, подумал молодой человек. Под его носом сладко пахла трава, примятая бутсами. Уголком глаз он видел президентскую ложу, золотистые ее отсветы. Красные лучи заходящего солнца преломлялись в стеклянных гранях, казалось, будто ореол, светящийся нимб озаряет святой престол. Как точно рассчитали время, как пунктуально выдержали программу: создалось впечатление, что даже солнце явило горнюю милость и в силу своих возможностей приукрасило сей величественный миг. Миг, который мог обернуться конфузом, даже скандалом, если бы он, да, именно он, не спас положение.
Теперь, когда еще продолжалось ликование, а смешки замолкли или их задавили, молодой человек почувствовал себя счастливым беспредельно. До глубины души. До последней нервной клеточки!
Спортсмены, построившись в шеренги, уходили с поля. Ему тоже было пора вставать. Собственно, никаких усилий для этого не потребовалось: распорядители праздника с желто-лиловыми повязками на рукавах подхватили его и поставили на ноги, отряхнув пыль с одежды.
— Ничего, не стоит беспокойства, — пробормотал он застенчиво.
И тут возле молодого человека возник пожилой господин высокого роста при всех своих регалиях (кажется, увешанный венками портрет этого человека он видел сегодня в банке). Вельможа взял его под локоток и учтиво осведомился, нет ли у молодого человека каких-нибудь пожеланий.
Неожиданно для самого себя молодой человек прошептал:
— Я очень хотел бы увидеть его…
— Кого?
— Его… Его самого!
По лбу достопочтенного воина поползла маленькая морщинка, он помедлил с ответом, а затем лукаво молвил:
— Увидеть Неаполь и умереть?
— А хоть бы и так!
Тут лицо пожилого господина озарилось приветливой улыбкой. Он сказал несколько одобрительных слов по поводу патриотических чувств молодого человека. Лицезреть президента — великая честь и вообще-то правилами не разрешается.
Впрочем, нет правил без исключений, и, разумеется, "молодому, достойному человеку", о полезной деятельности которого пожилой господин, кстати, и раньше уже слышал, не следует ничего бояться, тем более смерти.
— Так что пошли!
Пожилой господин все еще держал молодого человека за локоть, так они и направились к трибуне. Полицейские почтительно расступились и застыли, отдавая честь. Да, раскрасневшийся молодой человек и его достопочтенный провожатый прошли между двумя длинными шпалерами.
— Смею надеяться, президент ничего не будет иметь против? — прозвучал робкий вопрос молодого человека.
Ему ответили как-то слишком уж подчеркнуто, что у президента нет и не может быть никаких возражений. Разве лишь… у кого-нибудь еще. И в умных глазах старика промелькнуло подобие усмешки.
Они поднимались по бессчетным лестницам, открывали бесчисленные двери, шли по нежданным переходам — все это смахивало на лабиринт. Но молодой человек понимал, что ради безопасности президента так оно и должно быть. Возле каждой двери стояли стражи — чем дальше, тем выше званием. Что, разумеется, вполне оправдано.
Наконец попали в довольно скромную комнату, где находился один-единственный человек. Он восседал на диване, поджав под себя ноги на манер Будды, и затягивался сквозь длиннющий янтарный мундштук сигаретой со своеобразной отдушкой. Курильщик сделал едва заметный жест, и старик с орденами немедленно удалился.
Лицо курильщика показалось знакомым, даже очень знакомым. И голос тоже, когда тот заговорил:
— Вот и наш маленький Фа-Соль очутился здесь…
Молодой человек оторопел. Его и правда называли так в насмешку когда-то давно. Еще в воспитательном доме. И это не очень-то приятное, но и не слишком обидное прозвище ему дали за игру по вечерам на прямой флейте. Играл он старых мастеров: Букстехуде, Фрескобальди, Вивальди. Между прочим, музыкальные увлечения его сверстников были полярно противоположные.
Собственно, кто же этот человек — лукаво улыбающийся, по-кошачьи грациозный и внушающий некоторое чувство страха? Наконец наш герой припомнил, что в годы его учебы был такой воспитатель младшей группы, которого, если память не изменяет, особенно выделял директор их учреждения.
— Мы весьма тебе благодарны. Всегда могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, хотя и не должны, не должны… — Он медленно выпустил к потолку колечко дыма, переливающееся всеми цветами радуги — луч солнца преломлялся в оконном переплете, — немного помолчал, затем снизошел до милостивого пояснения: — С этим дурацким футболом несколько переусердствовали. Ты, Фа-Соль, наверное, и сам заметил, что троих красно-зеленых подковали в игре. Как раз они и должны были изображать волнистую черточку над буквой N… Так что произошло маленькое недоразумение. М-да, только недоразумение ли? Случайно ли они получили травмы? Не исключено, что сами напросились, все тонко рассчитав наперед. М-да… Это нам еще предстоит выяснить. И конечно, может статься, что ты тоже на свой лад принимал в этом участие…
В его взгляде проскользнула неожиданная грустинка, и вместо круглого колечка дыма к потолку поплыл печально трепещущий эллипс.
— Ты весьма недальновидно приютил у себя этого самого Станционного Графа.
— Но я же сообщил куда надо и все согласовал. И много беседовал с этим несимпатичным типом, старался направить его на путь истинный.
— С подобными людьми нет смысла беседовать. Мы применяем к ним другие методы. Надеюсь, ты догадываешься… (Молодой человек в силу определенных причин вынужден был печально кивнуть.) Так-то вот обстоят дела, дорогой мой старый знакомец. Признаюсь честно, после того как ты взял под свое крылышко приверженца враждебной идеологии, раздались голоса, ставящие под сомнение твою дальнейшую пригодность к выполнению неких сакраментальных обязанностей. (Молодой человек побледнел.) Но я заступился за тебя, рассказал коллегам о твоем идеологическом, несколько наивном — пожалуйста, не обижайся! — миропонимании и погасил сомнения. А сегодня, сегодня ты великолепно продемонстрировал свою идейную закалку и верноподданность. Полагаю, ты рассчитываешь на знак отличия и на премию.
— Я… мне достаточно было бы повидать его. Ничего больше.
— Ты это вполне серьезно? Впрочем, такое желание для тебя, витающего в эмпиреях, простительно и даже подтверждает наши представления о тебе.
— Да-а? — Молодой человек ничего не понимал.
— Я не разрешу тебе войти в ложу, но мы изыщем другую возможность: ты увидишь его достаточно ясно!
И обладатель длинного мундштука, сперва припомнивший его не слишком лестное прозвище, а затем назвавший дорогим старым знакомцем — во всяком случае, гораздо почтительнее и теплее, — нажал какую-то кнопку. На пороге тут же вырос увешанный многочисленными знаками отличия высокий чин, получивший приказ проводить молодого человека в камеру "А 2".
— Могу я оставить его одного? — спросил чин весьма недоверчиво.
— Разумеется.
— На сколько?
— Не надолго… — было сказано чину. — Сам президент тебя не увидит, — это уже молодому человеку, — но будет слышать. Если у тебя есть что-нибудь на сердце, говори смело!
И молодого человека проводили в крохотное помещение, походившее на шкаф и, кажется, называющееся боксом, а его провожатый, по-видимому, церемониймейстер, тотчас ретировался. Все-таки молодому человеку показалось, что тот выполнил распоряжение без особой охоты.
И пред нашим молодым человеком предстало его божество. Он даже на миг зажмурился — а что тут такого: всякий прикрыл бы глаза, попади в них сноп солнечных лучей. И лишь по прошествии этого мига взглянул на великого вождя сквозь полуопущенные веки.
Воистину от великого вождя исходило сияние, ибо небесное светило щедро озаряло своего земного наместника. Моноцетти был во всем золотом и лиловом. Золото орденов, эполетов и аксельбантов буквально слепило, а люминесцирующий лиловый мундир сверкал и завораживал.
И молодой человек с трудом поднял взор на лицо президента.
Моноцетти! Генералиссимус! Суровый на вид, благородный, но не жестокий. Вдумчивый взгляд стального цвета глаз направлен поверх молодого человека, очевидно, на стадион, где уже бесновались танцоры. Он не замечает меня, подумал молодой человек, но тотчас вспомнил, о чем предупреждал его старый знакомец.