Принцип Полины - Страница 32

Я никуда не спешил. Поддерживал физическую форму в спортзале, и мое новое мускулистое тело очень упростило чувства. Я заводил замужних любовниц, чтобы восполнять необременительными связями отсутствие Полины. После выписки из больницы я снимал жилье на паях с Самирой, которая теперь руководила отделом готовой продукции у JMB, гиганта отрасли, поглотившего «Клиши-Палас». Мы жили в двухэтажной квартире в сто пятьдесят квадратных метров над Венсенским лесом, каждый на своем этаже, и могли без помех предаваться мимолетным утехам. А когда случались одинокие вечера, утешали друг друга. В какой-то момент я даже опасался, что зайду с ней дальше и переиначу Принцип Полины, вырастив из нашей дружбы настоящую любовь. Но этого не случилось.

От Максима я больше вестей не получал. Когда Николя Саркози сменил в Елисейском дворце Жака Ширака, Максим перебрался в Бельгию. Теперь, когда я твердо стою на ногах благодаря моему «героизму», объяснил он мне в длинной эсэмэске, он больше не станет вмешиваться в мою карьеру. Да и сам он переживал не лучшие времена. Его роль тайного посредника, какой бы фиктивной она мне ни казалась, похоже, была тесно связана с почившей в бозе шираковской мафией, но это было не единственной его проблемой. Насколько я понял между строк, Полина его тоже отшила в больничной палате, куда он пришел петь мне дифирамбы. Она хотела восстановиться одна, сетовал он, растить своего сына вдали от нас, и пережить это ему было куда труднее, чем мне. «У тебя, – написал он в заключение, – есть твои книги, есть цель. А у меня были только реванши».

Однажды рождественским вечером, совершая в одиночестве паломничество в Верден ради очередной главы, я позвал его на помощь. Уже несколько недель мне каждую вторую ночь снилась Полина – повторяющийся кошмар, в котором ее сын, подхватив эстафету отца, избивал ее. Я спросил у него, знает ли он, где она сейчас живет. В его отрицательный ответ мне не очень поверилось, при его-то возможностях. Или же он и впрямь совсем опустил руки. «Оставь, пусть она сама к нам вернется», – сказал он и отключился. Это не было ни пассивностью, ни смирением, ни тем более сдачей позиций. Этот спокойный, но стойкий огонь облегчал ему тяготы дней. То был тон писем, которые он писал мне когда-то из камеры Альфреда Дрейфуса в Сен-Мартен-де-Ре.

Вышедший в следующем году роман «Сострадание крыс», речь в защиту мира на пяти сотнях страниц, был встречен почти полным равнодушием. «Это не то, чего от вас ждали», – упрекнул меня издатель. Но не мог же я убивать кого-нибудь при каждой публикации. Я утешался, получая письма от жителей Лотарингии, потрясенных историей моего прадеда, которая, писали они, извлекла из забвения трагедию их предков. Я твердил себе: по крайней мере, я могу гордиться тем, что написал. Но мне не преминули доказать обратное.

Через несколько недель после провала нового романа некий писака, специалист по журналистским расследованиям, обвинил меня в том, что предыдущий написал не я. Он сравнил живой и острый слог «Экстаза букашки» с «холодным нытьем» двух других моих книг и пришел к выводу, что мой единственный бестселлер написан не мной. Я прибег к помощи «негра», это ясно как день. Далее, собрав сведения о личности Максима Де Плестера – «бывшего зэка, замешанного в политических махинациях, более или менее тесно связанных с мафией», с которым я делил в жизни благосклонность женщины, чьего мужа убил, – щелкопер заключил, что своей свежестью и грубоватым очарованием «Букашка» обязана перу этого самоучки, написавшего от первого лица текст, который я присвоил.

Лестное упоминание моего имени в ряду видных авторов, которых он причислил к «эксплуататорам негров», особого отклика не вызвало. Никто даже не позвонил, чтобы поинтересоваться моей реакцией. «Собака лает, ветер носит», – сказала мне новый пресс-секретарь, двадцатилетняя стажерка.

Я думал, что эта бессмысленная клевета уже канула в Лету, как вдруг среди ночи раздался телефонный звонок:

– Не беспокойся, я этим займусь.

– Максим… Половина первого.

– Чтобы какой-то клеветник разрушил твою карьеру? Нет уж, я буду защищать твою честь. И свою тоже.

Встревоженный его тоном, я напомнил об обещании не трогать моих врагов.

– Я никого не трону, просто объясню. Предоставь все мне, тебе нечего бояться. Все равно у меня сейчас переломный момент в жизни, когда надо принимать решения; ты послужишь мне толчком, и это замечательно.

Я стал его расспрашивать. Он оборвал меня:

– Я скрывал от тебя, чтобы не огорчать, но готово дело: Полина счастлива с другим.

И он добил меня третьим уведомительным письмом: поселившись в Калифорнии, в Кремниевой долине, она вторично вышла замуж за мозг своего калибра, изобретателя компьютерных программ.

– Они жили долго и счастливо, и было у них много патентов, – заключил он. – Ты и я теперь прошлое, Фарриоль. Пора подумать о будущем. Встряхнись, найди себе кого-нибудь, пиши свои книги. Я всегда в твоем распоряжении, если что, но видеть тебя без нее не хочу.

Не обижайся. Пока.

Сам не свой, я пошел варить кофе. Если Максим выпадает из уравнения, если нас больше не двое, нас, надеющихся на знак от Полины, еще верящих в нашу историю, если она и вправду нашла счастье без нас, то вся моя жизнь – пшик. Эта общая квартира, эти короткие связи, это нежелание привязаться, подумать о семье, всерьез заняться собственным творчеством… Все у меня было временно, я сам так решил, чтобы оставаться свободным, чтобы ничего важного не пришлось отрывать от себя, когда она к нам вернется. И эта эфемерность вдруг лишилась всякого смысла.

Следующие годы были самыми мрачными в моей жизни. Ковровые покрытия вышли из моды, и теперь я снимал их, чтобы настилать вместо них паркет. Я переквалифицировался. Что означало много больше, чем смена обивки на облицовку.

Самира основала собственное предприятие, «Версальский паркет». Склад в Курневе, демонстрационный зал на набережной Вольтера и революционный метод придания современному дубу патины под Людовика XIV, потеснивший в элитном сегменте ее бывшего работодателя JMB. Я вложил в уставной капитал все мои гонорары, и мы стали партнерами. Так я доказал, что верю в нее, и отблагодарил за все эти годы, когда она так хорошо помогала мне ждать Полину.

Моя литературная карьера осталась в далеком прошлом. После провала романа о войне 1914 года издатели остерегались со мной связываться. Тем более что легче было забыть Полину, забывшись самому, и я засел за трехтомную биографию завораживающей фигуры Леопольда I, герцога Лотарингского, который сопротивлялся французской оккупации в XVIII веке и чей социалистический идеал воспел до меня лишь Вольтер. В лучшем случае у меня приняли бы не глядя новый сенсационный роман, вернись я к преступлению, которое совершил в обстоятельствах необходимой обороны, но, поскольку я предпочитал копаться в истории родины моих предков, а не разрабатывать жилу моей личной жизни, мои рукописи клали под сукно. Мне советовали взять тайм-аут. Повременить. Мне говорили: все будут ждать вашего «возвращения» затаив дыхание, вы только не оплошайте.

Прошло довольно много времени, прежде чем я понял, что больше не существую. Поначалу, когда мой телефон стал звонить все реже и реже, я даже вздохнул с облегчением, сказав себе: уф, люди наконец поняли, что я не ужинаю, мало выхожу, много работаю и времени у меня нет. Но когда после года исследований и интереснейших открытий о якобы естественной смерти Леопольда I я решился дать о себе знать, оказалось, что это уже никого не интересует. Пора было вернуться на грешную землю. Мое будущее – паркет.

А издательства и пресса между тем сосредоточились на том, кто вышел из моей тени. У всех на устах было имя Максима. С похвальным, по своему обыкновению, намерением смыть с меня позорное пятно клеветы мой взрывоопасный друг опубликовал опус под названием «Теперь я режу правду-матку!», вышедший с манжеткой гигантскими буквами: «МЕНЯ ОЧЕРНИЛИ, МЕНЯ ОБЕЛИЛИ И, НАКОНЕЦ, НАЗВАЛИ НЕГРОМ!» Под видом доказательства, что я сам, без его ведома и с риском для жизни, написал роман, воздавший ему должное, он сводил счеты с врагами и друзьями президента Сонназа, теми самыми, что упрятали его за решетку. Публике это понравилось.