Принц-потрошитель, или Женомор - Страница 51

И она принялась горячо молиться.

— Погодите, это нужно обмыть! — сказал я.

Сбегал в подвал и тотчас вернулся.

А чтобы дорогая моя душенька не простудилась, я накинул ей на плечи вигоневое одеяло.

Когда возвратился, я застал благородную женщину чуть ли не в экстазе на молитвенной скамеечке, она читала заупокойную молитву, четки проворно скользили в ее пальцах, самые крупные из жемчужин она целовала, потом, выводя литанию по-испански, называла поименно всех дорогих покойников, погребенных там, в Боливии: ее отца, мать, о которой она так часто мне рассказывала, ее сестру, которую я знал, другую сестру, мне незнакомую, ее племянника, сына третьей сестры, покончившей с собой год назад в Клеридже, откуда ее самолетом доставили в родные горы, других членов ее семьи, но только не ее мужа, недавно скончавшегося посла, она и еще называла многих, неведомых мне, тех, о ком я от нее никогда не слышал, — теперь она им всем рассказывала, что я дописал свою книгу. Странный монолог. Я остолбенел. Таков, должно быть, обычай ее страны. Я благоговейно откупорил двухлитровую бутыль, которую притащил из погреба, и наполнил стаканы, пару внушительных стаканов. Меж двух молитв Евгения протянула мне свой, она была так взволнована, что огромный бриллиант, который она на ночь надевала на большой палец (еще одно суеверие ее краев), звякнул о край стакана, когда я наливал в него шампанское, причем она его выдула одним глотком, не переставая взывать к Господу.

…Так мы и встретили ранний рассвет, зародившийся в верхнем углу надтреснутого оконного стекла…

Снаружи лил частый дождь. Едва на почте открылось окошечко, моя рукопись отправилась в Париж к издателю, а послезавтра я уже всходил на борт грузопассажирского судна фирмы «Трэмп Лайн». Люди, знающие, что к чему, те, кто, подобно мне, никогда не торопятся прибыть к месту назначения, а любят выпить и от пуза наесться на борту, уже меня поняли, им незачем объяснять, о судне какой компании идет речь. Ей нет равных во всей Южной Атлантике. Я говорю о «Грузовозах». Ах, что за славные посудины!

* * *

Если верить типографским выходным данным (там фигурирует 23 февраля 1926 года), моя книга, должно быть, вышла в свет в Париже в конце февраля или начале марта. К тому времени я уже возвратился в Бразилию и все еще вносил исправления в гранки, вновь обретенные в Сан — Пауло, как уже говорилось выше.

Коль скоро на «Аргуса прессы» я подписан не был, а в Париж мне довелось вернуться лишь в конце 1927 года, да и провел я там всего четыре-пять дней, а затем перебрался в окрестности Марселя, поселился в одной маленькой бухточке, чтобы без помех навалиться на окончательную редакцию «Укола иглы» и «Исповеди Дэна Иэка», двух романов, первый из которых должен был появиться в печати в 28-м, второй в 29-м, насчет того, как приняли «Женомора» критика и читатели, мне сказать нечего. Сказать по правде, я сохранил об этом крайне смутное представление.

Припоминаю, что неизвестный читатель прислал мне вырезку из журнала «Литературные новости», целый подвал за подписью Эдмона Жалю (послание догнало меня уже в Сан-Пауло), присовокупив массу восхвалений и восторгов, именуя «Дорогим Мэтром» (впервые в жизни ко мне так обращались!), еще бедолага поздравлял меня, что, мол, «теперь я достиг» (чего достиг? Боже милостивый, как люди глупы!..); из присланной статьи я почерпнул, помимо всяких пустопорожних разглагольствований, впечатление, что Эдмон Жалю не совсем доволен, вернее, совсем недоволен, что его издатель выпустил мою книгу без его ведома, а мне не хватило добродушия или глупости заблаговременно представить свою рукопись на его суд, ай-яй-яй! Его досада так выпирала между строк, что нельзя было не посмеяться и тотчас же не поздравить друга Брэна с тем, как ловко он разыграл эту злую шутку! Так что я послал Брэну каблограмму.

Помню еще одно письмо, оно доставило мне удовольствие, ибо невозможно в немногих строках глубже проникнуть в душу Другого и лучше проанализировать ее… (Вы же не забыли тему — человек, который пишет! Я говорил о ней в начале этих беглых заметок.)

102, Университетская ул., Париж, 13/5/26

Дорогой господин Блез Сандрар! Благодарю Вас за то, что прислали мне свою книгу «Женомор», которую я прочитал с величайшим интересом и немалым, признаюсь, даже бестактным любопытством.

Я недостаточно владею французским языком, и, с другой стороны, мы дружны еще столь недавно, что я не возьмусь судить о Вашем таланте литератора, но позвольте мне поздравить романиста, освободившегося от мрачного, страшного гнета, я не могу выразить, насколько рад за Вас, что теперь Вы избавились от него.

Ныне Вы свободный человек!

Чем дальше Вы продвигались в Вашем труде, тем более отдавали себе отчет в том, насколько важно для Вас это завоевание — Свобода.

Вы отделались от двойника, меж тем как большинство литераторов до смертного часа остаются жертвами и пленниками своих двойников, что они называют верностью себе, хотя в девяти случаях из десяти это типичный случай закабаления.

Не оставляйте усилий.

Доктор Ферраль

С моей стороны было непростительно потерять из виду столь проницательного друга, такого незаурядного человека. Но если Париж, подобно Багдаду калифа Гаруна аль-Рашида, город, где возможны самые невероятные встречи, то он вместе с тем столица поэзии, а стало быть, рассеяния и забвения, на его улицах можно затеряться, так никогда и не встретившись с другом.

Доктор Ферраль, бывший придворный врач Франца-Иосифа, бежавший в Париж после смерти императора и поражения Австрии, шикарно жил на доходы института красоты, который он открыл в самом сердце Сен-Жерменского предместья, в номере роскошного частного отеля, куда светские прелестницы с соседних улиц и завидующие им выскочки с претензиями, по их собственным горячим уверениям, не заглядывали никогда. Сказать по правде, доктор был дьявольским обольстителем, мистификатором и субъектом насмешливым, чтобы не сказать язвительным и чуточку брутальным по отношению к женщинам, как многие люди двора, чья внешняя учтивость чем изысканней, тем больше граничит с дерзостью; за таким политесом явственно сквозит глубокое презрение. Доктор был женоненавистником, но чаровал сердца остроумием, искусством беседы, насыщенной забавными историями из жизни, каскадами тонких замечаний, богатством личного опыта, приобретенного в различных слоях общества вплоть до самых неприступных его кругов, куда врач вторгается властно и безо всяких иллюзий, так что его разговор был ослепителен и непрестанно вспыхивал отраженным светом громадной эрудиции, распространявшейся во всех направлениях, ибо Ферраль знал все, и можно было догадаться, что познания его намного обширнее тех, которые проявляются в его высказываниях, и отчасти он их даже скрывает. Когда этот оригинал навестил меня в моем загородном доме в Трамбле-сюр-Мольдр, он привез мне из Парижа свежие яйца под тем предлогом, что сельские куры, подобно местным фермершам, не блюдут правил гигиены, носят нижнее белье сомнительной свежести, питаются скверно, по преимуществу всем тем, что нормальные люди отправляли бы в помойное ведро — отчего их утробы таят в себе зачатки всех болезней, — несутся неправильно и не в состоянии давать яйца, которые не подванивали бы. Его парадоксы и цинизм меня веселили. Мы просиживали за столом долгие часы. Я подарил ему бутылку старого кальвадоса, который Ферраль сумел оценить по достоинству, он предложил мне свои сигары. И при всем том это был человек отважный. Где-то он теперь, что с ним сталось?..

В 1925 году в прологе к «Женомору» я писал: «Где-то на плоскогорье Иль-де-Франс есть старинная колокольня. У ее подножия приютился домик. В домике есть чердак, его дверь на замке. За той запертой дверью сундук, а дно у него двойное. В секретном отделении спрятан правазовский шприц, и в том же сундуке лежат рукописи».

А заключил я, помнится, так:

«Нет и надобности в пространном прологе, ведь сама эта книга не что иное, как пролог, сверх меры растянутое предисловие к полному собранию сочинений Женомора, которое я в один прекрасный день опубликую; мне только времени покамест недостает, чтобы привести их в порядок. Вот почему рукописи до поры упрятаны в сундук с двойным дном, а сундук задвинут на чердак, запертый на замок чердак маленького домика, что у подножия колокольни в глухой деревушке, меж тем как я, Блез Сандрар, продолжаю колесить по свету, оставляя позади разные страны, книги и людей».