Прими день грядущий - Страница 3

– Вы хорошо говорите о сотрудничестве! – закричала девушка на мистера Бримсби. – Но Пруденс и так уже сделала гораздо больше, чем требует ее должность.

Эдмунд смерил Женевьеву холодным взглядом:

– А вы бы лучше уходили отсюда. Ваши грубые манеры совершенно неуместны в этом доме.

– Я груба? – еще больше разъярилась Женевьева. – Интересно, как же ведут себя благородные люди? А знаете ли вы, почему Пруденс так плохо себя чувствует?

– Женевьева, не надо! – взмолилась Пруденс. Однако та слишком рассердилась, чтобы остановиться.

– Потому что она ждет от вас ребенка. Если это, по-вашему, и есть благородное поведение, то уж лучше бы вы сами поучились у «грубых»!

После этой тирады в воздухе повисла напряженная тишина. Наконец, бледная, с трясущимися губами, заговорила Анжела:

– Это грязные сплетни.

Женевьева подняла голову:

– Миссис Бримсби, я уверена, что ваш муж будет все отрицать, но это не изменит правды. Пруденс опозорена, и негодяй должен ответить за это.

Пруденс заплакала, закрыв руками лицо.

– Убирайтесь отсюда, – раздраженно приказала Анжела. – Убирайтесь, или я прикажу вышвырнуть вас, – и она уже собралась позвать лакея.

Не обращая на нее внимания, Женевьева обняла дрожащую подругу.

– С тобой все в порядке? – Пруденс слабо кивнула. – Пру, я знаю, мне нельзя было вступаться за тебя, но я не могла просто стоять и смотреть, как они с тобой обращаются. Иди к себе и отдохни. Я скоро вернусь, – с этими словами Женевьева бросила на чету Бримсби взгляд, который сулил им крупные неприятности, если они вздумают обидеть ее подругу.

Покинув тихие красивые улицы, Женевьева направилась в грязный Ист-Энд, в лабиринт вонючих переулков и улочек, темных от плотно стоящих высоких зданий. Несколькими кварталами восточнее возвышалась Хокмурская церковь. Она была пуста: бедные – плохие христиане.

Мимо Женевьевы то и дело проезжали скрипучие повозки; громко кричали уличные разносчики, предлагая оставшуюся с утра не очень свежую рыбу и нераскупленные овощи. Женевьева с болью смотрела на выходивших на эти крики женщин. Многие из них были едва ли старше ее самой, но на худых бледных лицах уже лежал отпечаток горя и нужды. За юбку матери обязательно держались трое-четверо босоногих голодных ребятишек. На женщинах были старые платья и грязные фартуки.

Женевьева отправилась дальше, пытаясь подавить уже знакомое чувство тревоги. Она не хотела жить как эти создания, безнадежно загнанные в ловушку трущоб: кое-как перебиваться всю жизнь и умереть раньше времени от нужды, болезней и тоски…

Стараясь не замечать бедности вокруг, Женевьева свернула на Фартинг-Лэйн, в особенности грязный переулок, в конце которого стояло несколько обшарпанных домов. Почти посередине улицы находилась лавка ростовщика, орудовавшего на грани закона. Напротив – едва замаскированный под пансион публичный дом. Но самым отвратительным было то, что мясник вываливал отбросы прямо в сточную канаву. Говорили, что в Лондоне есть специальные санитарные повозки, однако, Женевьеве еще не приходилось видеть ни одной из них.

Тяжело дыша, девушка наконец приблизилась к отцовской таверне, над которой висела облупившаяся от времени вывеска с грубо нарисованным снопом ячменя, а завсегдатаями были работяги и бездельники, моряки и торговцы из порта. Неказистый кабачок каждый вечер собирал народ, потому что пиво было дешевым, кроме того, никто не возражал против азартных игр в задней комнате.

Женевьева поднялась наверх, в тесные каморки, где она жила с родителями и двумя братьями. Наконец-то можно освободиться от корзины и приготовиться нести куда более тяжелый груз ночной работы в кабачке. Пройдут еще долгие часы, прежде чем ей можно будет подняться к себе и лечь спать.

– Однако ты не спешила, дочка, – укорила Женевьеву мать.

– Я далеко ходила.

– Ну-ну. Ты пропустила ужин, а внизу уже вовсю стучат кружками.

Женевьева вздохнула. Судя по всему, придется довольствоваться пирожком с мясом, который они с Пруденс поделили в порту.

– Я уже иду.

С этими словами Женевьева подвязала фартук и подобрала гребенкой облако своих темно-каштановых волос. Девушка знала, что для пьяниц внизу ее внешность не имеет никакого значения, но влияние Пруденс воспитало у нее чувство приличия, которое приказывало всегда выглядеть как можно лучше. Женевьева содержала в порядке свою спальню и каждую неделю проделывала долгий путь в Сент-Мартин, чтобы принести свежей соломы для постели. Две смены ее одежды были всегда аккуратными.

Несмотря на небольшой рост, Женевьеве пришлось наклониться, чтобы не удариться о стропила лестницы, ведущей вниз, в распивочную. Оттуда доносились хриплый смех и грубые шутки посетителей, которые сливались со стуком глиняной посуды и оловянных кружек. Девушка вошла в комнату и сразу ощутила знакомый запах табака и солода, услышала крики.

– Пинту[2] сюда, девочка, да побыстрее!

– Принеси поднос с булочками, мы ужасно хотим есть!

– А мне – джину, пиво здесь и свиньям не годится!

За годы работы Женевьева научилась аккуратно носить поднос, уставленный кружками, ловко пробираясь по забитой людьми и столами комнате. Сегодня ей пришлось почти два часа непрерывно обслуживать посетителей, пока те не напились. Затем девушка направилась к стойке мыть кружки, по локоть опустив руки в чуть теплую воду.

Уотни Элиот, отец Женевьевы, подошел к ней, чтобы забрать из кармана дочери пригоршню вырученных монет. Это был человек средних лет, плотный и маленький, который благодаря своему грубому высокомерию, казался значительно выше ростом. У него были темно-кудрявые волосы, без малейшего намека на седину; маленькие глазки смотрели остро, ничего не пропуская и все замечая.

Уотни Элиот быстро схватил выручку, положил ее в свой карман и недовольно проворчал:

– Могло быть и побольше. Ты ведь можешь работать лучше.

Женевьева продолжала молча мыть кружки. Она всю жизнь терпела отцовские упреки, но сейчас ей вдруг показалось, что ею прожито больше своих семнадцати лет.

– Посмотри на себя, девочка, – не унимался отец. – Ты чопорная, как судья. А ведь тебе прекрасно известно, что эти люди заплатят лишнее за улыбку или ласковый взгляд.

Девушка резко повернулась к отцу, ее зеленые глаза гневно сверкали.

– Я не сомневаюсь, ты заставишь меня продать свое тело, если это наполнит твои карманы.

– Знаю, ты можешь сказать и покруче. Ты всегда оставалась грубиянкой, хотя должна благодарить меня за пищу и крышу над головой.

– Я тебе ничего не должна. Все, что ты мне дал, я давно отработала. А если твои чертовы посетители хотят от меня чего-то, кроме пива, то они ошибаются. Раз тебе нужна здесь портовая девка, то пойди и поищи ее.

– Послушать тебя, так ты говоришь точно так же, как твоя воображала, подруга-гувернантка. Но у тебя поубавится спеси, если…

Женевьева отвернулась от отца, не желая больше продолжать разговор.

– Извини, – холодно сказала она. – Я должна идти работать.

Все оставшееся время ее буквально преследовали мысли о событиях этого дня. Сотни раз Женевьева спрашивала себя, правильно ли она поступила, разоблачив Эдмунда Бримсби. Положение Пруденс, несомненно, станет еще тяжелее, но теперь Бримсби, по крайней мере, будет вынужден нести ответственность за судьбу девушки. Например, он может обеспечить ее небольшой пенсией и домиком на тихой улице. Этого было бы вполне достаточно. Женевьева ни за что не согласится на меньшее для своей подруги.

Рурк Эдер ненавидел свой родной город. Лондон всегда представлялся ему огромным человеческим муравейником, причем не очень чистым. Он смутно помнил, как мать печально говорила о том, что копоть порта никогда не смоется, даже если мыть и тереть дни напролет. От шума, запаха и дыма некуда было деться ни днем, ни ночью.

Однако ужаснее улицы, на которую его привел Пиггот, Рурк еще не видел. Он с содроганием отвернулся от нищего, скрючившегося на пороге таверны, и стиснул зубы. Теперь, когда Анжела отказалась помочь ему вырваться из нищеты, Рурк вполне мог когда-нибудь оказаться на месте этого попрошайки.