Приключения вертихвостки (СИ) - Страница 1

Солнечный луч нахально устроился у меня на кончике носа. Сон, сладкий и тягучий, как свежий мед, из густого, нежного сиропа превратился в жиденькую водичку, разбавленную надвигающейся действительностью. А потом и вовсе испарился. Что за дурацкая физика!

Я нехотя приоткрыла один глаз, потом второй: мерзавец-луч уже беспечно скользил по потолку. Ну и пусть! Я снова закрыла глаза и улыбнулась — что может быть лучше этих первых минут после сна. Легкого и беззаботного. Как воздушное пирожное. Правда, мне никогда не встречались беззаботные пирожные, но суть от этого не менялась.

Я опять открыла глаза. Торопиться было некуда, и можно было поваляться в свое удовольствие.

В спальне еще витал почти уже неуловимый запах свежего ремонта и новой мебели. Ах, у меня же новая квартира! Не квартира, а просто мечта — огромная и очень красивая. Скоро уже исполнится год как она моя. Моя. И ничья больше! «Надо как-то отпраздновать это событие, — неожиданно решила я, — мечта того стоит». Я сладко потянулась. «Да и что-то я тяну с покупкой этого симпатичного антикварного зеркала в ванную. Сегодня же нужно заказать грузчиков и машину. Моя квартира достойна антиквариата», — гордо подумала я.

Целых полгода я потратила на подбор мебели, ремонт и всякие прочие необходимые для комфорта мелочи. Я не торопилась, я смаковала каждую вещичку. Каждый предмет я долго осматривала, прикидывала, как он войдет в мою жизнь, и будет ли нам вместе хорошо.

Но сегодняшнее зеркало уже было найдено, отсортировано и отложено. Осталось только водрузить его на стену моей прелестной ванной комнаты, оформленной в стиле позднего Ренессанса. Так сказал мне художник, который создавал для меня мой маленький рай. А я ему верила. Мне ничего другого не оставалось, потому что я ни хрена не смыслила во всех этих позолоченных загогулинах и странных словах, типа «патина» и «рококо».

Вспомнив о приятном событии, которое мне сегодня предстояло, я улыбнулась. Широко и радостно. Вот это да! Моя мечта, мои детские сны теперь здесь, рядом со мной. Их можно потрогать. Даже понюхать. Белоснежные лаковые завитушки на спинке кровати и на дверцах платяного шкафа напоминали густые взбитые сливки, уложенные аккуратными горками. Зеркало, все в деревянных виньетках, и позолоченные пимпочки на дверцах прикроватных тумбочек… Мечта! Ей богу, ради этого стоит жить!

Мое настроение взлетело куда-то вверх, устремляясь к невидимым отсюда высотам, и я, не теряя ни секунды, выскочила из кровати, быстро набросила на себя шелковый халатик и, напевая, направилась в ванную.

Через полчаса, чистая и довольная, я пила кофе, который мне любезно приготовила Маринка. Маринка — это моя новая горничная, филиппинка. По-русски она не знает ни единого слова и также ни бельмеса не понимает. А я в свою очередь ничего не понимаю в ее англо-филиппинской языковой смеси — я в школе учила французский. Но, вот удивительная вещь, — все, что я у нее ни попрошу, исполняет в точности, быстро и аккуратно. Фантастика!

Я зову ее Маринка. Иногда даже просто Маня. Это произошло вполне естественным образом. Когда мне ее впервые представили, то я поняла, что такого длинного слова, как ее имя, я еще не слышала. Что-то такое типа знаменитого ильфо-петровского «Умсмаслопогаса». И зачем люди так заморачиваются? Я сообщила ей — с помощью жестов — что буду звать ее Маринкой, и она со мной полностью согласилась.

Она у меня уже месяц, и я ею очень довольна. И вообще, хочу вам сообщить, что лучше горничных, чем филиппинки, на свете просто не бывает. Они исполнительны, улыбчивы и молчаливы. Все в одном флаконе!

Когда-то я жила далеко за Уралом и знать не знала про горничных. Но это было давно. Я уже почти и не помню. Наверное, это было в другой жизни. В ней было неуютно. Я не люблю про это вспоминать. Но иногда прошлое вылазит откуда-то и портит нервы. Как таракан из щели. А, впрочем, если кому-то интересно, то я могу и рассказать. Что же зазорного в чьей-то жизни? Тем более, что рассказывать все равно придется — без этого вы ничего не поймете в моей истории. Пусть это будет такое маленькое нелирическое отступление.

Я всегда была очень неглупой девочкой. И всегда слушалась взрослых. Мой учитель по физкультуре, Палыч, мне говорил: «Беги отсюда, Зинка. А то сдохнешь тут от скуки. Или сопьешься». Я внимательно слушала и мотала на ус.

Когда мне стукнуло четырнадцать, я стала свободной птицей. Во всех отношениях. Во-первых, мне выдали паспорт. А во-вторых, моя мамаша наконец вышла замуж и перестала меня донимать своим неуклюжим воспитанием — теперь у нее появился для этого другой объект. А отца у меня отродясь не было. И я поняла, что теперь могу самостоятельно решать, что мне нужно в этой жизни. И я решила.

Учитель физкультуры в нашей школе был щедрый и добрый малый. Он не только любил давать мне советы. При случае я стреляла у него деньги и сигареты. Но здесь дело было посложнее.

— Палыч, я хочу уехать, — заявила я ему с порога, отряхивая с видавшего виды пальтеца снег. В школьном спортзале было холодно, как на Северном полюсе, но на это здесь никто и никогда не обращал внимания.

Палыч, в застиранных, пузырившихся на коленях трениках, отставил в сторонку пудовую гирю и, почесав голое, заросшее волосами пузо, спросил:

— И куда?

— В Москву. Куда же еще, — коротко ответила я.

Он вытянул из заднего кармана смятую пачку папирос, прикурил и, поразмышляв пару минут, согласился:

— В Москву — это правильно. Молодец, девка. — И, помолчав с минуту, добавил: — Моя школа.

В столице меня никто не ждал. Но это меня совершенно не расстроило. Меня вообще нигде никто не ждал. Наверное, так было даже лучше — никаких напрасных разочарований и прочей дребедени. Все просто и очевидно.

Москва приняла меня неохотно. Но, благодаря природной настырности, я все же втерлась в доверие этого гигантского шумного города и даже начала находить удовольствие в его огромности и непредсказуемости.

Палыч снабдил меня не только деньгами на плацкарту до Москвы. Его щедрость пошла намного дальше. Он позвонил кому-то, кого называл вежливо и даже с оттенком подобострастия — Никанорушка, — и договорился, что меня приютят.

— На первое время сойдет, — философски сказал он. — А потом ты и сама пристроишься. Ты девка бойкая, — он затянулся вонючей папиросой. — Я в тебя верю, — неожиданно сказал он мне. Как показало время, Палыч был абсолютно прав.

Сначала был «колледж». Он располагался в старом облезлом особняке, которым не интересовались не только архитекторы, но даже археологи. Единственной его достопримечательностью были высоченные, закопченные временем, потолки и огромные, словно бальные залы, коридоры перед классными комнатами. Колледж оказался бывшим профтехучилищем с тем же набором преподавателей и профессий. И зачем бывшие ПТУшки переименовали в такое пышное иностранное слово? Ведь суть от этого не поменялась. Как был он «чертятником», так и остался. «Чертятниками» мы называли ПТУ там, в Зауралье. Название «чертятник» вылезло само собой из того факта, что раньше в ПТУ обучались представители дружественных нам республик — со всего света — темнокожие, желтокожие и прочие. Народ это подметил, и изобрел этот удивительный термин, что отражало, с одной стороны, сущность процесса, а с другой — народную смекалку.

В «чертятнике» я училась на повара. Мой новый московский знакомый, Никанор, в просторечье Ника, тот, кому с рук на руки сбагрил меня Палыч, работал на рынке в «обжорне» — это он сам так обозначил свое место работы.

— Ты, Зинка, не тушуйся. Возле еды оно всегда надежней, — обучал меня мой новый покровитель. А я нисколечки не возражала, и он пристроил меня к себе в «обжорню» младшим поваром. Через неделю я уже гениально варила макароны и виртуозно убирала со столов грязную посуду.