Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году - Страница 4

Со мной был сержант Пиппер, я подал ему знак; одним ударом он отрубил змее голову. Тело заплясало, как рыба на песке, но папаша Ван Хоп так и остался в пасти удава. Мы опоздали: сержанту Пипперу удалось вытащить только сапоги. Они мне славно послужили, и я ношу их до сих пор.

Отсюда мораль: отдай казначей сапоги добровольно, мне носить их было бы приятнее. Понятно, что на такой войне сантиментов не водится: тут, как говорится, спеши сделать другому то, чего себе не желаешь. Мои солдаты по шерстке тоже никого не гладят: со всеми захваченными неграми и индейцами мы обошлись, могу похвастаться, как они того заслуживают.

Я до сих пор не сказал тебе, как произошел этот мятеж. Лет десять назад мароны (беглые негры) спрятались в суринамских лесах в верховьях Сарамеки и Коппенаме (поищи на карте Гвианы). Понемногу все порченые рабы в колонии присоединились к этой сволочи и начали вытворять такое, что пришлось высылать против них отряды войск и ополченцев из местных жителей, но они перебили и тех, и других. Дело дошло до того, что жаждавшие мира колонисты, лишь бы только перестали разорять и жечь их поселки, пошли на переговоры с неграми и дозволили им жить на левом берегу Сарамеки, не переходя ее. Это все равно, что просить стаю волков не ходить на овчарню. Негры перешли Сарамеку и стали нападать на прибрежные низины.

С тех пор как эти бандиты обосновались на Сарамеке, там укрываются все гвианские воры. Десять лет жители были принуждены то воевать с разбойниками, то платить им дань. Однако к началу нынешнего года их вождь Зам-Зам столь усилился, а его набеги стали до того опустошительными, что три недели назад я получил приказ изловить бандита среди лесов, болот и ложных саванн бири-бири. Я потерял больше восьмисот человек из девятисот и многому научился. Надеюсь, теперь я столько знаю об этой войне и о местности, что в другой раз не потеряю и двух третей отряда.

Скажу тебе об этих ложных саваннах бири-бири: это нечто вроде озер из жидкой грязи, покрытых корочкой торфа, на котором растет зеленая травка несравненной красоты. Кто ступит на нее ногой, сразу проделывает дырку и проваливается ad patres. (Вот те на! Я заговорил по-латыни — будто вернулись школьные годы в гаагском колледже). У негров невероятное чутье распознавать, какие лужайки ложные, какие настоящие — такие скоты! Мы же, к несчастью, так не умеем, поэтому утопили там кучу народа, и все зря, ибо за весь трехнедельный поход я ни разу не догнал Зам-Зама. Я довольно повоевал в Европе, но здесь война совсем другая. Наши колониальные войска отказываются идти на Зам-Зама: чтобы поймать проклятого разбойника, нам крайне нужны новобранцы из Европы, которые еще ничего не знают.

С тем же кораблем, что и это письмо, отправляются депеши нашего губернатора, он просит подкреплений. Это разумно, потому что Суринам и Парамарибо в опасности: у нас осталось только 1800 морских пехотинцев. Как видишь, война здесь хороша!

Если твой сын — слушай хорошенько, Геркулес! — если твой сын и впрямь такой бешеный воин, как ты пишешь, посылай его ко мне. Я позабочусь о нем, как о родном сыне, а он будет первым в атаке и последним в ретираде. Ты пишешь, что он падок на опасности, так здесь он ими натешится — только выбирай, да и колонии пользу принесет. Для такой войны потребны не люди, а сущие черти — слышишь, Геркулес!

Ну, а мне такая война не больно нравится. Но раз уж я здесь, приходится драться как сумасшедшему — отрабатывать жалованье и защищать свою шкуру. Быть может, это мое последнее письмо к тебе: ведь если зазубренные стрелы были отравлены, считай, что я сложил голову в вылазке против Зам-Зама.

Как бы то ни было, всех тебе благ, любезный друг мой Арди. Вспоминай иногда старого приятеля, а я выпью пинту бордоского вина за твое и за свое здоровье. Закончу по-солдатски: трусов долой, молодцы в бой!

Майор Рудхоп».

— Ну, сынок, — сказал актуариус Геркулесу, — что ты об этом думаешь?

Закончив читать письмо майора Рудхопа, актуариус поневоле растрогался. Он утер глаза рукой и сказал:

— Славный мой майор! Чудо-человек! Золотое сердце! Смейся, смейся над моими слезами, непреклонный! — обратился он к сыну. — Если застанешь Рудхопа в живых, то непременно скажи моему старому другу, как тронуло меня его письмо. Скажи, что ты видел мои слезы. Я уверен, что моя слабость не будет ему неприятна.

С этими словами актуариус благоговейно сложил и убрал в стол драгоценное послание.

Нетрудно догадаться, с каким ужасом выслушал Геркулес повествование майора. Он довольно часто слышал рассказы об ужасной войне, разорявшей в то время Гвиану, и понимал, что «славный Рудхоп», как называл его актуариус, ничуть не преувеличивает.

Геркулес будто оцепенел, но он так давно привык машинально повиноваться отцу и бесстрастно вторить героическим его словоизвержениям, что не посмел возразить и на этот раз. Слушая чтение, он все время сидел как каменный, с недвижным лицом, глядя в одну точку, сложив руки на коленях.

Актуариус постоянно краем глаза поглядывал на Геркулеса — на лице молодого человека не отражалось никакого душевного движения. Ослепленный своей мечтой, отец, как всегда, принял немой ужас за высокомерное презрение к опасности. Он опять подошел к сыну и сказал ему с легким упреком:

— Никто так не восхищен твоей неустрашимостью, как я, — она делает людей, подобных тебе, нечувствительными к самым страшным опасностям, какие только может вообразить себе человек. Но всему есть граница. Признаюсь, сын мой, я думал, что тебя хоть немного взволнуют беды, перенесенные моим славным старым другом Рудхопом. Быть может, бедного майора уже нет на свете! Ведь стрелы, к несчастью, вправду могли быть отравлены, как он и полагал… Боже мой!

— Батюшка, — испуганно сказал Геркулес, — вы не думайте…

— Довольно, сын мой, — прервал его актуариус. — Мне не следовало упрекать тебя. Каждому свое. Не бывает у ястреба нежного сердца голубки; не бывает гордый лев ласков, словно ягненок. Я внимательно следил за тобой, пока читал письмо славного Рудхопа. Несчастного Дюмолара жарили на огне — ты был как каменный. Удав пожирал папашу Ван Хопа — ты был как каменный! Негры гибли под страшными пытками — ты по-прежнему сидел как каменный!

— Видите ли, батюшка…

— Господь правосуден, — продолжал актуариус с выражением глубокой философской меланхолии. — Он наказывает нас тем, что живейшие желания наши исполняет в преувеличенной степени. Я молил, чтобы сын мой был храбр, чтобы был достойным отпрыском рода Арди. Бог даровал ему смелость и отвагу, доходящие — увы! — до устрашающей нечувствительности. Так и должно было быть, да оно и к лучшему. Разлука не будет так прискорбна… для тебя — хотя бы для тебя, жестокий сын! — воскликнул актуариус с неподдельной нежностью и взволнованно простер руки к сыну.

Геркулес был сражен наповал одной только мыслью о том, какие страсти ему предстоят, однако ощущал, что как бы ни был он смертельно напуган, скорее отправится в Гвиану к майору Рудхопу, чем признается отцу в своем страхе. Итак, приступ нежности актуариуса не нашел отклика в сердце Геркулеса, тем более что самых неслыханных опасностей для себя он ожидал и от шального и воспаленного воображения своего отца, причем не без основания.

Поэтому Геркулес, не в силах оторваться от сиденья, ответил на порыв мейстера Арди лишь почтительным кивком.

— Скала! Подлинно каменное сердце! — в унынье воскликнул актуариус и уронил на колени руки, простертые было в отеческом объятии. — Что ж, должно смириться. Давно уж я живу с мыслью, что однажды мне придется расстаться с сыном. Орленок, научившийся летать, улетает из родимого гнезда и не смотрит назад… Я был готов к этому. Жертва тяжела, однако же необходима для славы семьи Арди.

Но, к счастью, предчувствие — а я твердо верю своим предчувствиям, они никогда меня не обманывали — предчувствие дозволяет и велит мне дать волю твоей отваге и страсти к приключениям. Внутренний голос говорит мне: испытав ужасающие опасности, ты вернешься ко мне — и я верю ему. Не он ли убеждал меня, что ты из того же материала, из которого делают героев? Обманул ли он меня? Нет! Ведь ты геройски нечувствителен, даже чересчур. Значит, и на сей раз он говорит правду.