Приключения 1977 - Страница 2
— Это вы меня спасли?
И, увидев недоумевающее лицо Федора, напомнила:
— Во время отступления белых из города я каким-то образом осталась… А вы направили меня в госпиталь…
Было такое. Может, и она, что мог тогда рассмотреть Федор. И он только плечами пожал вместо ответа.
Женщина неуловимым движением вытащила из-за ворота халата колечко, на котором остро сверкнул какой-то камушек.
— Вот… Осталась память о матери… Возьмите!
— Ну что вы, что вы! — И Федор даже попятился.
— Оно с бриллиантом. Стоит очень дорого. Вы можете…
— Нет, нет… Сдайте его лучше в фонд республики!..
И уже от двери, не из озорства, а просто так, выпалил блоковское:
— Вы!.. Постойте! — неестественным голосом крикнула женщина и даже руки вперед протянула.
— Некогда сейчас! Я вас потом навещу…
И навестил. Привез рыбы, еще кое-чего из съестного — пусть поправляется.
В прошлый приезд в госпитале ее уже не застал — выписалась. Работала в штабе, машинисткой. Направился туда. Открыл дверь и замер: стоит у окна. Темный силуэт на светлом фоне. Как отчеканенный. Голова с чуть отросшими вьющимися волосами откинута назад, словно ее оттягивает невидимый тяжелый узел волос, резко выделяется тонкий прямой нос, губы плотно сжаты; где-то он уже видел такой профиль. То ли на картине, то ли на старинной монете.
Оглянулась на скрип двери и, как показалось Федору, вздрогнула. Потом быстро пошла навстречу. Никого не стесняясь, положила руки на плечи, приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы. Да еще и сказала:
— Как я по вас соскучилась!..
Ведь вот вроде и обняла, а тело чужое. И руки чужие. И поцелуй холодный, словно сквозь стекло. И в глубине огромных глаз затаился холодок отчуждения.
Сказала негромко, но так, что в комнате все слышали:
— Пойдемте немного погуляем…
Быстро, глядя под ноги, сошла по лестнице, не поднимая глаз, минула часового и только тогда заговорила:
— Ах, я здесь как в тюрьме. Да даже не в тюрьме… Эта расстрига…
— Кто, кто?
— Да так называемая княжна!..
Они пошли вниз по Пушкинской, прямо по булыжникам мостовой. Федор вышагивал рядом, стараясь попасть в ногу, и вспоминал. Не любил он бульвар. В детстве на него он мог попасть только днем, и то, если близко не было городового. Да и неприятно ощущать на себе все время презрительные взгляды нарядной, бесцельно фланирующей публики. И все же бульвар притягивал. Особенно по вечерам, когда он казался таким ярким и таким праздничным по сравнению с темными, пыльными улицами Слободки. А по праздникам здесь бывали концерты. Капельмейстер чех Матоушек, кроме оркестра, размещал группы музыкантов в зарослях Дикого сада, на Стрелке, на склонах берега, и казалось, что музыка волнами переливается над просторами рек Ингула и Буга, над городом… Но из этой волшебной сказки частенько вытаскивал городовой: брал за ухо, а потом гнал от решетки.
— Слушайте, — и Вера даже остановилась. — Скажите, кто вы?
— Ну как — кто? Скиталец морей, альбатрос, — ответил шутливо.
— О, это я знаю, — досадливо махнула рукой. — Военный моряк Федор Иванович… Фамилия что-то вылетела из головы… Читала ваше личное дело. Только не очень-то вы похожи на рядового военмора. Вдруг проявляете какую-то непонятную жалость к брошенной белыми женщине… Обождите!.. Отказываетесь от кольца… Да еще стихи Александра Блока… Гумилева — это же не Демьян Бедный, кто его здесь знает? А вы… Да и вид у вас… Правда, рост…
Федор вымахал в отца, потомственного кузнеца-судостроителя, и своего гвардейского роста даже немного стеснялся. Еще среди товарищей ничего, а вот с Верой… Он уже и горбился, и пытался как-то сжаться, но все равно рядом с ней он даже сам себе казался глыбищей.
— Да не в этом дело — внешний вид у вас не рядового матроса. В лице, в манере держать себя есть что-то интеллигентное…
«Что ж, может, и есть», — внутренне усмехнулся Федор. Только этим он обязан Александру Алексеевичу Бравлинскому. Почти на три года свела их вместе судьба, и сельский учитель, бывший народоволец, почти двадцать лет просидевший в одиночке Шлиссельбургской крепости, немало передал ссыльному пареньку Федору Бакаю из своих прямо-таки безграничных знаний. Приучил он его и следить за своей внешностью.
— Природа миллионы лет трудилась, чтобы превратить в человека организованный сгусток материи, а вы своим неряшеством снова низводите себя до уровня животного, — любил повторять Александр Алексеевич.
И Федор, раньше даже несколько бравировавший небрежностью в одежде, считая это своеобразным вызовом буржуям, стал следить за собой, одеваться чисто, опрятно. Со знаниями изменилась речь, он стал свободнее выражать свои мысли. Да и внешне Федор выглядел привлекательно: темные брови, некрупный прямой нос, ровный подбородок. Раньше он носил усы, но теперь брился. В общем, военмор, как и сказала Вера, имел вполне интеллигентный вид, только в темно-серых глазах его иногда вспыхивал диковатый огонек, оставшийся, наверное, у него от предков-запорожцев.
А Вера продолжала, пристально глядя на него:
— У меня иногда возникает такое ощущение, что вы не тот, за кого себя выдаете, что вы более или менее удачно маскируетесь под военмора. Так кто же вы? Не бойтесь, доверьтесь!..
— О нет, ошибаетесь вы, товарищ Лобанова. Я рядовой человек из племени моряков. Помните:
— Ну а это-то вы слыхали? — перебила его Вера и медленно, отделяя каждое слово, произнесла:
Федор отрицательно покачал головой.
— Вынем же меч-кладенец, — повторила Вера, и лицо ее стало каким-то неузнаваемым, близким, а в глазах засветилась нежность и мольба; от былого отчуждения и следа не осталось. Как видно, она чего-то ждала от Федора и нетерпеливо повторила: — Ну, что же дальше, что?
— Я не знаю…
Вера как-то сразу сникла, передернула плечами, словно ей вдруг стало зябко на этой сорокаградусной жаре, проговорила сдавленным голосом:
— Извините, мне пора… Нет, нет, провожать не надо…
Сбитый с толку, недоумевающий Федор поплелся следом. Странная, очень странная встреча. И эти стихи, и настойчивый вопрос: «Кто вы такой?», да и сам тон разговора…
Конечно, ей удивительно. Рядовой военмор — и стихи. Да не из брошюр на серой бумаге, а из маленьких беленьких книжечек, которые и в руки-то берешь с опаской. Она-то что, наверное, в гимназии или еще где училась, для нее это естественно, это ее жизнь. И откуда Федор, с его двухклассным-то образованием, знал бы такие стихи, если бы не семимесячное заключение в тюрьме?
Впрочем, со стихами-то подружился после, уже в ссылке. Чтобы не умереть с голоду, устроился истопником в земской школе. А учитель сильно поэзией увлекался. Свои стихи не давал, но книги из отлично подобранной библиотеки — пожалуйста. За три года Федор так стихами пропитался — детям и внукам читать хватит.
Как же у образованной девицы такое не вызовет удивления?! Потому и спрашивала, кто он такой. Да только… Только она сама как-то странно стихи читала. Так, словно за каждой фразой, каждым словом крылся другой, особый смысл. И особенно эта строчка: «Вынем же меч-кладенец…» Как заклинание или даже как пароль… Пароль? Постой, постой!.. Бакай уже хотел пойти посоветоваться с кем-нибудь, но тут на него, словно смерч, налетел комиссар оперативного отдела Иван Папанин.