Приключения 1977 - Страница 17

Мы, красные моряки, есть передовой авангард Революции, который с первых дней бьется с черной силой буржуазии. Призываю вас, товарищи, твердо стоять за право трудящихся масс, сплотиться в единую непоколебимую семью, которая не даст опозорить Красное Знамя Свободы и имя красного моряка.

Да здравствует передовой авангард революции — красные моряки!

Красный Военный Моряк Иван Камбулов».

Не очень складно писал этот Иван Камбулов, неизвестно, к кому он обращался, но чувствовалось — от души. И когда Федор дочитывал воззвание, в башне снова появился Растрепин, но только на минуту, и опять исчез.

— Чего он вынюхивает? — не выдержал Савва.

— Он найдет то, что хочет найти, — сказал Уюк.

И все взялись за свое дело.

Федор чувствовал себя неважно. А тут еще жара. Броня раскалилась — дышать нечем, пот глаза заливает. Не выдержал Бакай, вышел из башни, ну и, конечно, неподалеку, около борта, увидел Жежору. Что оставалось делать — направился к нему.

— Я говорю, Георгий Григорьевич, в такую погоду не здесь жариться, а попивать пивко где-нибудь в «Китае» или у того грека, что на углу Большой Морской и Московской, как его?

Жежора к пиву относился презрительно — напрасная трата времени. Пьешь-пьешь, а толку ни на грош, пропускаешь воду через желудок, да и только. Так он и ответил поморщившись:

— Ну водочку. Холодненькую, прямо со льда, так, чтобы стаканчики запотели. А к ней икорку, балычок, севрюжинку отварную…

Жежора даже крякнул и проглотил слюну, но добавил:

— Холодец куриный хорошо. Люблю я куриный холодец.

— Можно и холодец. А жареные гусиные потрошки, а?! Чтоб они подрумянились и в жиру чтобы плавали…

Жежора буквально истекал слюной, не успевая глотать ее, и все же не мог не сказать о своем любимом:

— И вареники…

— Ну, конечно же, и вареники. И с сыром, и с мясом, и с картошкой…

— И с вишнями, — простонал Жежора и даже глаза закрыл.

А Федор, раздразнив аппетит Жоры Обжоры, на другое перешел:

— Я вот вам что скажу, Георгий Григорьевич, вас люди уважали…

Снова потекли воспоминания, другие, но не менее приятные: вот он стоит на посту у проходной или где в другом месте, и почти всякий, кто мимо пройдет, поклонится. Пожалуй, и в самом деле уважали, а как же иначе? И он расправил плечи, крутнул ус, рявкнул:

— А что ж!..

— Строгий вы были, но справедливый, — продолжал Федор опутывать лестью душу старого полицейского.

— Иначе в нашем деле нельзя, — согласился Жежора и в душе подумал, что и в самом деле он был справедлив. — Ну, бывало, двинешь кого по шее, так не зря же!..

— Мой батя часто говорил, если бы, говорил, вместо Кошары приставом Георгия Григорьевича — куда порядка больше было бы!..

В самую точку попал Федор: быть приставом — это голубая мечта Жежоры: и наяву и во сне он только и думал об этом. Да, оказывается, не один, вон и Иван Гордеевич Бакай, этот могучий, неулыбчивый кузнец, ни перед кем не сгибавший головы, такого же был мнения.

— Что Кошара! Лебезить перед начальством умел, а у рабочих своей въедливостью только неудовольствие вызывал. Отсюда и беспорядки.

Сейчас Георгию Григорьевичу и в самом деле казалось, что причиной всех беспорядков на заводе был Кошара. Действительно, не любили люди пристава, уж больно он досаждал всем своими придирками. А к чему это? Русский человек — он понимает, что к чему. Виноват — получи по шее, нет — будь здоров, иди работай.

«А этот Федор, смотри какой молодец!.. — Жежора искоса взглянул на своего соседа. — С понятием парень. А я его за бунтовщика считал. Оказывается, образумился…»

И чтобы отплатить и за добрые слова, и за разбуженные этими словами сладкие воспоминания, и за то, что, по сути, дважды спас его, Жежора решил предупредить Федора. По-хорошему.

— Да… Так вот что я тебе хочу сказать… Ты… Это самое… поосторожнее… О потемкинцах и прочее… Листовки там разные… А то тут группа начинает образовываться… Следим мы за ней… Как бы тебя не втянули…

И, словно поняв, что сболтнул лишнее, добавил:

— Может, и нет ничего, так, только разговоры… А тебе я как земляку. И Ивана Гордеевича я очень уважал. — И пошел вдоль борта.

А Федор в башню. Огляделся — Уюк один.

— Беда, брат!..

— Что такое!

— Да вот… — пересказал только что услышанное от Жежоры.

— Значит, провокатор завелся. А потемкинцев-то чего он вспомнил?

— Да утром же я сказал…

— Обожди, обожди… Так ведь нас в башне всего четверо было. Савва? Быть не может. Значит, Растрепин. Больше ни с кем об этом не говорил?

— Ну что ты! Разве я не понимаю, что за такие слова может быть!

— Тогда он. Я ведь тоже при нем как-то завел разговор, что, мол, пора бы кончать в своих товарищей стрелять. Просто чтобы его испытать.

— А он?

— А что можно, говорит, одним сделать?

— «А если не одни?» — говорю. Задумался. Потом спрашивает: «А много наберется?» — «Да есть», — говорю. Вот весь разговор.

— Так почему же тебя не взяли?

Уюк задумался.

— Возьмут, допустим. А я отопрусь, значит, со мной и концы в воду. Вот и оставили…

Помолчал.

— А ведь представь себе, достаточно узнать, с кем я встречаюсь, и многое понять можно.

Сел на люк элеватора, снова задумался.

— А знаешь, он все это время с меня просто глаз не спускал. Где я, там и он… — Значит, надо убирать, — сказал Федор.

— Кажется, уже опоздали. Раз Жежора говорит о группе… Но все равно надо. Только посоветуюсь. Человек же!

Посоветовались. И начали о Растрепине недоброе вспоминать: то слишком уж к матросским разговорам на баке и в гальюнах прислушивался, то о чем-то долго с боцманом Шоплей шептался, а то видели, как он из каюты «немецкого журавля» — так матросы прозвали уполномоченного контрразведки штабс-капитана Эрнста Карловича Циглера фон Шаффгаузена-Шенберга-Эк-Шауфуса — выходил. Сопоставили все факты — он, больше некому. А раз так, то и двух мнений не было.

— Вам, товарищи, это нужно выполнить. Всегда с ним вместе, легче подстеречь.

Федор и Уюк молча взглянули друг на друга. Николай вытащил две спички, у одной отломал кончик, зажал их между пальцами:

— Тяни! Короткая…

Федор вытащил короткую.

— Когда?

— Как только представится возможность… Но ждать нельзя, тут уж действительно промедление смерти подобно…

А события развивались стремительно. В обед кондуктор строевой команды Олейников со своими подчиненными провел обыск в кубрике кочегаров. У Николая Уюка пропала листовка, засунутая за прибор, да и сам он чувствовал, что все время находится под наблюдением. И в довершение ко всему минер сообщил, что он, проходя по коридору мимо каюты «немецкого журавля», видел там в приоткрывшуюся дверь Жежору и Растрепина и что будто бы «журавль» спросил наводчика: «А с кем он еще встречается?» Ответ услышать не удалось, потому что дверь захлопнулась.

Тут уж все поняли, что вокруг Николая кольцо сжимается.

— Бежать тебе надо с корабля, — сказал Савва.

— Это чтобы моряк да показал, что он кого-то испугался?!

— Балда! — кратко бросил Савва.

— Самая настоящая, — подтвердил Федор. — Не страшно погибнуть, если своей гибелью пользу мировой революции принесешь. А что толку бесцельно жизнь отдать?

— А может, мы сами себя пугаем?

— Савва, выглянь-ка!

Тот подошел к двери.

— Стоят. Жежора, а рядом Олейников. В караульной форме, с наганом.

— Да…

— И не тяни, сегодня же ночью.

— А как?

— Обычно: с борта — по якорь-цепи, а там вплавь до берега. За ночь доберешься до Микензевых гор, потом по Бельбеку в горы. Сейчас в горах не пропадешь, кругом фруктов много, да и на партизан обязательно наткнешься.

— Что ж, если ничего другого… Но пока я с этой гнидой… Федя, беру его на себя, только ты отвлеки.

— Сделаю.

— А связь с людьми — через кочегара Костю Лысенко.

— Не знаю такого.

— Савва покажет.

Савва согласно кивнул головой и тут же предупредил: