Приключения 1975 - Страница 89
Перед глазами Мишина на расстоянии не больше двух метров был длинный настил, напоминавший низвергнутый забор из грязных неструганых досок. От затхлого и пыльного воздуха запершило в горле. Мишин попытался привстать, но тут же в изнеможении откинулся на спину. Тело было точно чужое. Каждое движение вызывало боль. В затылке, будто налитом свинцом, отдавался каждый шорох. Сначала ему показалось, что он один, но потом из сумерек появилось чье-то бледное лицо, и сержант услышал тихий шепот:
— Отошел, кажется, а мы-то думали — не жилец ты.
Мишин еле-еле различал склонившуюся над ним фигуру.
— Где я? Как попал сюда?
— Тише. В лагере для военнопленных ты, где же еще. Два дня в сознание не приходил, считали все, отмаялся, ан нет. Живучий, видно, оказался. Сказывали, дружкам твоим всем конец. Может, пить хочешь? На вот, испей. — Худая грязная рука протянула ему банку с водой.
Мишин со стоном приподнял голову и жадно приник к краю консервной банки. Захлебываясь и задыхаясь, он пил и никак не мог напиться.
Вечером, когда он проснулся, барак был полон народа. Слева и справа, в проходах — везде копошились и что-то делали оборванные и изможденные люди. Некоторые, перетряхнув трухлявую вонючую солому, укладывались на нары, другие, придвинувшись к чадящей коптилке, чинили свою одежду или били вшей.
Мишин приподнялся и сел. Сейчас же кто-то рядом произнес.
— Ну чего тебе еще, лежал бы уж.
Это был голос человека, который говорил с ним утром.
— Завтра, если увидят, что встал, ишачить погонят, деревья валить. Не работа — гроб. Уж лучше прикинься, что не можешь, иначе заездят насмерть. Вас, летчиков, да еще морских, здесь ненавидят хуже, чем просто моряков. Лучше бы петлицы спорол, а?
— Кончай работу, шабаш! — блоковый, размахивая палкой, шел между лежащих штабелями гладких и прямых бревен. — Шевелись, лодыри, строиться на смотр, живо!
Пленные бросали пилы и топоры и строились на покрытой свежей душистой щепой делянке.
— А что это за смотр такой? — спросил Мишин у соседа.
— Раз в месяц бывает. Приезжают хуторяне нашего брата в батраки набирать. Из лагеря высвобождают, под залог значит, к себе домой берут для разной надобности. Хорошо! Там же и бьют меньше, да и живешь сносно, опять же лес, а не вонь барачная. Да и кормят все лучше, чем в лагере.
Заключенных перегнали на вырубленную, пестревшую свежими пеньками, засыпанную хвойным лапником просеку: построили в одну шеренгу. В стороне группой стояло несколько хуторян-финнов. Затем вместе с офицером они пошли вдоль рядов осматривать узников. Все время о чем-то споря с комендантом, они выбирали батраков буквально как лошадей: щупали ноги и руки, заглядывали в рот, заставляли приседать.
Против Мишина остановился беловолосый, высокий и сухопарый финн лет пятидесяти пяти. Он, прищурясь, посмотрел на летчика, сказал офицеру несколько слов и, вынув засаленную записную книжку, что-то в ней отметил.
— Ступай вот с ним, — блоковый вытолкнул сержанта из шеренги. — Радуйся, доходяга. И кому только такая рвань понадобилась? Дистрофик вшивый.
Хозяина, взявшего к себе Мишина, звали Урхо Вайнен. Хутор его был далеко от моря, в самой дремучей чащобе — прямо к изгороди со всех сторон подступал густой девственный лес. Усадьба состояла из двух сколоченных из теса сараев, конюшни и большого рубленого дома, где, кроме Урхо и его жены, жили сын Тойво, портовый рабочий в Хельсинки, который очень редко приезжал на хутор, и молоденькая дочь Лайна. У хозяина была корова, лошадь и десяток свиней. За постройками на выжженном среди чащи участке тянулись огороды. Урхо хотя и плохо, но говорил по-русски. Когда он привел лагерника, была суббота. Все домочадцы собирались в баню: повели и Мишина. Баня стояла на самом берегу маленькой, но глубокой лесной речушки. Внутри все было выскоблено добела. От нагретого дерева шел здоровый, густой и ядреный дух. Старик указал ему на лавку в углу, плеснул водой из ведра на раскаленные, уложенные рядами над очагом камни, от них тотчас повалил клубами белый пар, в нос ударила пряная волна распаренной мяты и березовых листьев.
— Располагайся, одежду сними и сожги в печке. Новую жена принесет.
Потом его сытно накормили, угостили светлым, пахнущим хвоей пивом, и хозяин повел показывать место, где он будет спать. Это был маленький чистый, примыкавший к дому сарайчик, наполовину набитый сеном. Там же хранились грабли, косы, лопаты и другой сельскохозяйственный инвентарь.
— Можешь отдыхать, работы сегодня нет. Огня не зажигай и не кури. — Урхо ушел.
Мишин постелил принесенную с собой холстину, положил голову на набитую душистым сеном подушку, накрылся стареньким одеялом. «Пока все идет уж больно хорошо, — думал он. — Что-то дальше будет. Ничего, оклемаюсь немного, перезимую, а там и убегу». С этими мыслями он и заснул.
Быстро пролетела вьюжная северная зима. В распадках и просеках уже сошел снег. На проталинах, прогретых солнцем, зазеленела травка, на огородах появились первые всходы. Из чащи потянуло свежим запахом молодой листвы и ароматом хвои. Почти полгода работал Мишин у Вайнена. Он уже вполне сносно говорил по-фински и привык по утрам к неторопливому домовитому голосу хозяина, приходившего его будить.
— Вставай, Юра, пора работать.
За взятого пленного Вайнен платил сто марок ежемесячно.
После лагеря жизнь в лесу показалась действительно настоящим раем. Урхо относился к нему хорошо, никогда не ругался и тем более не бил батрака. В доме быстро привыкли к русскому, часто расспрашивали о жизни в России, хозяйка кормила его за общим столом, как и всех своих, а дочь учила финскому языку.
С наступлением весны сержант все чаще и чаще стал думать о побеге. Правда, где-то в глубине души он очень страдал от того, что своим побегом принесет большие неприятности этим добрым людям. Но что делать— тоска по Родине была сильнее и с каждым днем становилась невыносимей.
Однажды в субботу на хутор приехал Тойво. В этот вечер после праздничной бани и ужина отец и сын долго о чем-то говорили, заперевшись в дальней комнате дома. Потом позвали хозяйку и дочь. Час спустя сержант видел, как мать и Лайна молча вышли оттуда и прошли к себе.
Утром, чуть свет, старик, как обычно, разбудил Мишина. Ему показалось, что Урхо ведет себя как-то необычно, тем более что и пошли они сразу не на работу, а к стоящей особняком бане. Когда они вошли, там сидел Тойво и с ним какой-то угрюмый, заросший почти до глаз рыжей щетиной человек лет сорока.
— Вот что, Юра, — начал Тойво, — это Пико — лесной гвардеец, по-вашему, по-русски, партизан. Мы знаем, кто ты и как попал в лагерь, и хотим помочь тебе. Мы ненавидим фашистов и шюцкоровцев, как и вы, и боремся за свободу своего народа, которому Ленин дал независимость. Люди помнят это.
Мишин оторопел, он просто не верил своим ушам.
— Не удивляйся, — продолжал Вайнен-младший, — сегодня ты уйдешь с Пико в лес, в отряд Вейкко Пеюсти.[25] Мы же, как будто ничего не случилось, будем продолжать платить за тебя раз в месяц, как и положено, и сообщать ленсману, что все у нас в порядке. Ну как, согласен? Если нет, то можешь оставаться у нас до конца войны, мы тебя не гоним. Выбирай сам.
Сержант почувствовал, как запершило в горле, на глаза навернулись слезы. Он хотел поблагодарить и сказать что-то хорошее, но только глубоко вздохнул и прислонился к косяку двери.
— Хватит, успокойся, Юра! — Урхо положил руку на его голову. — Сейчас Лайна соберет вещи, и вечером, как только стемнеет, ты уйдешь с Пико. Нам жалко расставаться с тобой, но у каждого есть лишь одна родина. Все будет правильно.