Приключения 1970 - Страница 95

Он опять вынул из кармана фотографии и протянул Нине:

— Ты не видела фото у меня. Вот тут она на лыжах… Я все время о ней думаю. Ждет, наверное.

Нина снисходительно взяла фотографии. Девушка была действительно красивая, но как-то не в пару Разуваеву. Слишком тонкой, нежной выглядела рядом с верзилой сибиряком.

— Ничего девчонка… На, держи.

Агроном Тищенко кончил что-то записывать в книжечку огрызком карандаша и откашлялся.

— Товарищи… Вот тут одно важное дело. Как бы изобретение небольшое. Я понял, что сады правильнее опрыскивать ночью, а не днем. Осенью мне пришло в голову — у костра сидишь, а мошкара летит. Но это очень важно, понимаете… Бой будет, так чтобы не пропало… Яблоки, груши, вишню, нужно освещать автомобильной фарой и опрыскивать тогда. Я все продумал. Во-первых, уязвимость вредителей больше. Днем они прячутся под корой, и…

А до Ефремова тем временем постепенно доходило, что действительно будет бой, в котором совершенно запросто и без всякой пользы для кого-нибудь помрешь. Сначала он надеялся, что взвод будет протестовать, образумит лейтенанта, но бойцы не только не протестовали, а своими разговорами о постороннем как бы подтверждали, что такой кучке людей с винтовками выступить против танкового соединения самое нормальное дело.

Слова агронома окончательно вывели Ефремова из себя, он вскочил.

— Нет, вот я смотрю на вас, — вы все тронутые. Лемешев, фотокарточки, садочки-цветочки… Вы что — с ума посходили? Утром немцы танками всех… Яблоки, груши! «Бей фашистского гада штыком и прикладом!» Вот-вот: ты его прикладом, а он тебя самолетом. — Ефремов прошелся взглядом по лицам, ища понимающего, разумного, практичного человека, и остановился на Клепикове.

— Ну скажи, Иван, неправда?

Клепиков не стал отрицать. Кивнул.

— Насчет самолета точно. Вот меня взять. На нас «юнкерсы» летели под Оршей, мы давай из винтовок палить. Я выстрелил, гляжу, вроде он падает, и из него щепки сыплются. А это он пикировал и мелкие бомбы десятками бросал.

— Ну факт же, — согласился Ефремов. — А я что говорю?

Но Клепиков еще не кончил.

— Правда, потом мы им дали. Я сам под Оршей два танка подбил.

Ефремов спросил с издевкой:

— Из винтовки?

— Почему из винтовки? Я в артиллерии был. Наша батарея в одном бою четыреста снарядов израсходовала. Я сперва никак. Пристрелочный даю впереди танка, а его же взрывом и пылью прикрывает. Потом приспособился и два подбил.

— Ну и что такое — два? — Ефремов был уже в бешенстве. Кроме всего прочего, ускользала возможность попасть в Синюхино, даже если сумеет живым остаться. — Два! А у него тысяча осталась. Миллион! Что ж нам делать — ждать, пока всех подавят?

Резко стукнул отодвигаемый стол. Все посмотрели на лейтенанта. Он встал, дописывая письмо, аккуратно сложил его, сунул в карман гимнастерки.

— Товарищи, внимание! — Голос его звучал спокойно, уверенно. Он поправил шинель, ремень. — Разъясняю обстановку. Вот здесь, на карте, все ясно. (На самом деле ничего не было ясно на этой карте.) Значит, так. Положение такое. Связи с батальоном нет. Где штаб полка, тоже неизвестно. От роты осталось двадцать человек. Но отступать дальше мы не имеем права, до Москвы пятьдесят километров. — Голос его стал еще тверже. — Ни шагу назад нам нельзя отходить. Поэтому я принял решение занять позицию здесь и стоять до конца. Ясно? Одним словом, это будет битва за Москву.

Так резко это прозвучало, что спящий Евсеев, не открывая глаз, схватился за винтовку.

— Разделимся на два отделения, — так же уверенно продолжал лейтенант. — Первое займет оборону здесь, второе — у гаража. Первым командую я, во втором старшим будет Клепиков. По пехоте будем вести прицельный огонь, винтовочный. От танков отбиваться гранатами. Пространство между обоими точками простреливается. Задача ясна? Всем приступить к чистке оружия. Боец Андреев, ко мне!

Шагая, как на параде, он вышел из подвала, и Миша последовал за ним. Ночь еще стояла в полной силе, безбрежно во тьму уходили снега.

— Миша, — вдруг сказал лейтенант. Он по имени не обращался к другу с той поры, как убило комроты. — Но ты понял, что иначе нельзя, ведь верно? — Его голос звучал горячо-горячо, обжигая. — Неправильно мы воюем — вот что! Ну, первый бой — батальон с фланга отошел, поэтому они нас разбили. А второй раз — я сейчас понял — я виноват. Конечно, у них силы превосходящие и танки. А мы что сделали? Три орудия выставили, окопались и даже землю выброшенную не замаскировали. Прямо желтый песок на черном. И бойцов я распределил по всему фронту обороны — один другого не видит. Ясно, что человек испугался, раз он в одиночку и не знает, что с другими делается. Но ведь я по уставу действовал, понимаешь. А сейчас решил, иначе надо… Ты о чем думаешь? Слушаешь меня? — Он хотел излить другу все, что накопилось за тяжкие дни одинокой командирской высоты.

— Слушаю, Лешка. Ты продолжай.

— Нет, ты скажи, о чем думал. Правильно я решил или нет?

— Я не об этом думал. Вообще, как это все так получилось: война и то, что люди такие разные? Ефремов, например.

— А что Ефремов?

— Так… Ну ты говори… Что ты еще хотел сказать?

Многое хотел сказать Леша Федоров, но уже остывал. И кроме того, почувствовал, что перед боем нельзя распускаться. Он вздохнул и огляделся.

— Ладно. Бой, в общем, покажет. — Он вынул из кармана сложенный листок. — Если… если меня убьют — одним словом, отдашь это письмо маме. Матери… Квартиру не забыл?

Но Миша отодвинул руку.

— А почему ты считаешь, что меня не убьют? Думаешь, я себя буду спасать?.. Тебе так кажется, потому что я в артиллерийское тогда с вами не подал?

Давняя это была обида — с тех дней, как два года тому назад чуть ли не полкласса подали в военные училища, а Мишу классный преподаватель уговорил, что место его в университете и что физики-теоретики не меньше будут нужны стране, чем артиллеристы. Долго Миша считал себя трусом, и долго совестно было ему смотреть на бравых курсантов — вчерашних одноклассников, лихо вальсирующих на школьных вечерах.

Но лейтенант не оценил глубины Мишиных страданий.

— Ты?.. Вот тоже скажешь! При чем тут это? Мы же все понимали, что раз у тебя способности такие… — Он вынул еще один сложенный листок. — Я ведь тоже к твоей маме зайду, к Валентине Сергеевне, если наоборот… А вот эту Вере занесешь, в третий подъезд в вашем доме. Если жив останешься.

— Верке Самсоновой? — Он помнил эту Верку еще с детского сада.

— Нет, — покачал головой Леша, — теперь уже не Самсоновой… а Федоровой.

Миша отступил с крайним удивлением. И сразу ему представилась другая Вера — высокая, с развитой фигурой, в модном жакетике, та, что в последнее время перед войной уж очень официально и независимо отвечала на его небрежные «Здорово, Верк».

— Понимаешь, — сказал лейтенант, — когда у нас переформировка была в Москве, мы с ней встретились и решили… Еще даже никто не знает — ни мать, ни ее родители. Последнее письмо от нее получил в конце сентября. Пишет, что на завод устроилась, мать ее в свою бригаду взяла. Так-то ведь они знакомы…

А Миша думал о том, как обогнал его друг, который всего на полгода был старше его, восемнадцатилетнего. Он прошептал:

— Значит, мы уже совсем-совсем взрослые?

Леша кивнул.

— Ну ладно. Проверь свою винтовку.

Он открыл дверь в подвал. Все занимались делом, только Ефремов стоял, мрачно уставившись в пол.

— Почему не чистите оружия, Ефремов?

Тот поднял на лейтенанта злые глаза.

— А чего ее чистить? Палка — она палка и есть. Отступать надо. Через два часа немцы танками всех перемелют, кровавая каша от нас останется. Надо идти на Синюхино.

— Повторяю, приказа отступать не будет. Понятно? — Лейтенант не повысил голоса.

— У немцев дивизия, а тут взвод. — Ефремов уже сорвался и почти кричал. — Что мы одни-то можем сделать?

Еще спокойнее лейтенант сказал:

— Я спрашиваю: приказ понятен?