Приключения 1970 - Страница 86

Эх, только не время разбираться в этом…

Солнце давно клонится к западу. Часы на площади, крутобокие, словно бочонок, показывают ровно три. Нужно пробираться на Паук. Странное название. Будто из сказки о Кащее Бессмертном.

Хочется пить. Это от быстрого бега. Когда я выпрыгнул в окно, то подумал, что Клавдия Ивановна начнет палить мне в спину. Но она не стала стрелять. Не захотела привлекать внимание.

Пить, пить… И толстая тетка прямо из окна выходящей на тротуар квартиры бойко торгует петровским квасом. Увы, мои карманы пусты. В них — ни копейки, хотя товарищ Коваленко снабдил меня приличной суммой, приведшей в изумление командира партизанского отряда.

А это что за очередь? Чем здесь торгуют? Керосином. В блестящем клеенчатом фартуке, в кепке с обгрызенным козырьком, керосинщик ловко наполняет латунную меру. Керосин, фиолетово-желтый, льется из широкого крана и немного пенится, точно квас.

Кто-то берет меня за плечо. Я поворачиваю голову, глазам своим не верю. Чистое наваждение. Да это же партизан. Рыжебородый Петрович, что вступился за нас. И так последовательно разъяснял, почему неразумно «шлепать» меня и Сорокина у аэроплана. Взгляд у него по-прежнему рассудительный.

— Рад вас видеть, господин поручик, — говорит.

Я спрашиваю:

— А вы как сюда поспели?

Но Петрович не отвечает на мой вопрос. Повелительно говорит:

— Берите его.

Двое солдат хватают меня за руки. Но злость придает мне силы. Я раскидываю солдат, словно они тряпичные. Бросаюсь вперед. На моем пути внезапно вырастает старик с бутылью керосина, которую он держит на груди, точно малого ребенка. Падает дед, падаю я. Падает и бутыль. И разбивается о мостовую. Солдаты бросаются за мной. Толпа шарахается, опрокидывает бочку с керосином. Солдаты сидят на мне; выкручивают руки за спину. Я лежу в луже из керосина. В керосине и шинель, которую я держал в руках. А керосинщик матерится на все Туапсе. Да, он потерпел убыток.

Стучат о тротуар сапоги. Тротуар старый, словно ему сто лет. Перекошенный, истоптанный, трещины вдоль и поперек. Люди расступаются, давая дорогу мне и моим конвоирам.

Петрович возглавляет процессию. Он идет шага на три впереди меня. А конвоиры на полшага сзади. Руки мои связаны. Бежать бессмысленно. Пристрелят, псы. А если и пожалеют пулю, все равно догонят. Со связанными руками не убежишь.

Я вижу рябое от солнечных бликов море. Прямой, как линейка, причал. Плосковатый, черный сухогруз, ошвартованный в дальнем конце причала. Дым, точно гребень, над его тощей трубой. Но меня ведут не на корабль. Мы поворачиваем вправо. Деревянные, неприветливые дома заслоняют море. И делается немного грустно и тоскливо.

Мы останавливаемся возле старых ступенек, которые ведут на широкую, обвитую глицинией террасу. Здесь переминается с ноги на ногу часовой. Молодой, розовощекий. Нос пуговкой, глаза мелкие.

Петрович говорит:

— Мы к капитану Димову.

Часовой ничего не отвечает. Равнодушно поводит подбородком, точно лошадь сторонящаяся мух: дескать, проходите.

Миновав террасу, оказываемся в тесной, полутемной прихожей. Запах как в трактире — табака и винного перегара. Даже керосин перешибает.

Три двери. Петрович стучит в среднюю. Приоткрывает:

— Разрешите, господин капитан.

В комнате возле стола мужчина в штатском. Ему уже, конечно, за сорок. Волосы наполовину седые. Лицо бледное. Подбородок и нос заостренные. Он смотрит на меня не пристально, а напряженно, словно между нами туман. Может, у него голова трещит с перепоя. А может, вообще такая подлая манера смотреть на людей.

— Это он, — коротко выдыхает Петрович.

Капитан Димов молчит. Потом опускает глаза, перебирает папки. Кажется, бесцельно.

— Позвольте сделать заявление, господин капитан, — громко говорю я. — Человек, который задержал меня, большевистский агент. Я видел его сегодня в партизанском отряде.

— Кто вы? — Димов вновь смотрит на меня, но на этот раз, кажется, тумана между нами нет.

— Поручик Корягин. Офицер связи кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.

— Документы?

— Я бежал из партизанской тюрьмы. Документы у меня отобрали партизаны.

— Он говорил, что послан в разведку штабом Девятой армии красных, — сказал Петрович.

— Это правда? — спросил капитан.

— А,что я мог сказать другое?

Димов поморщился, потер пальцами виски:

— Поручик, я вас задерживаю для допроса. Допрошу позже. А пока вас проводят… Развяжите поручику руки…

Я сижу в квадратном четырехметровом чулане, двери которого выходят на террасу. Но маленькая отдушина выглядывает прямо в коридор. Одновременно она служит и окном. Слабый, мерцающий свет проникает сквозь нее. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я хорошо различаю пустые полки, табурет. На отдушине, разумеется, нет ни стекла, ни решетки. Но она крохотная. Даже голова моя сквозь нее не пролезет.

Часового у чулана не поставили. Он ходит перед террасой. Но дверь крепкая. Ее так, без шума, за здорово живешь, не выломаешь. Духота, а керосином прет от шинели — обалдеть можно. Ее кинули конвоиры на пол, перед тем как втолкнуть меня в чулан. И вот тогда-то у меня возникает желание распрощаться с шинелью особым образом. Я с надеждой смотрю на отдушину…

За стеной в коридоре тишина. Наверное, офицерье дрыхнет после обеда.

Скатав эту проклятую шинель в этакую длинную и гибкую колбасу, я подвинул к стене табурет. Забрался на него. И начал не спеша просовывать шинель сквозь отдушину. Сейчас все зависит от случая: пройдет или не пройдет кто-нибудь из белогвардейцев по коридору?

Тишина…

Когда шинель почти полностью скрылась за стеной и в отдушине торчал лишь край ее подола, похожий на огромный фитиль, я чиркнул зажигалкой. И поднес к шинели желтый ноготок пламени. Керосин вспыхнул вначале рыже и ярко, потом закурчавился копотью. Я спрыгнул на пол, поднял табуретку. И ее ножкой окончательно вытолкнул шинель за стену.

Оставалось ждать. При падении огонь мог и угаснуть, но мог разгореться еще сильнее.

Вскоре клубы дыма повалили в отдушину.

Хорошо! Все идет хорошо! Еще немного терпения…

А вот уже кто-то кричит:

— Горим!

Захлопали двери, зазвенели стекла. Понятно. Горел ведь коридор. И господам, чтобы выбраться из дома, пришлось пользоваться окнами.

Плечом наваливаюсь на дверь. Крепко стоит, проклятая! Разбегаюсь! Толчок. Раз, еще раз… Трещит наличник. Дверь распахивается…

Толстомордый фельдфебель с ведром кричит мне:

— Посторонись, ваше благородие!

Во дворе толпа зевак из гражданских. Я сбегаю с террасы, ору во все горло:

— Песок! Давай песок! Не то рванет!

Толпа шарахается. Мне легко удается затеряться среди нее.

Синь медленно заволакивает город. Она крадется по веткам, улицам, крышам. Собакой жмется к заборам. Густеет под ними. И улицы сужаются. Худеют.

Прежде я никогда не замечал, как наступает вечер. Не было времени присматриваться к красотам природы. Считал: подумаешь, большое дело — отвалило солнце, вот тебе и темь. Так нет. Неохотно земля со светом расстается.

А мне это на руку. Я сижу между бочками (здесь какой-то склад бочкотары) и при робком закатном свете вижу улицу Святославскую. Она действительно короткая. Четыре дома по одну сторону, четыре по другую. И под горой полузаброшенный, неохраняемый склад.

Дом восемь — напротив склада, чуть левее. Мне думается, что Микола Сгорихата не повторит моих ошибок и не попрется через центр города. На аэродроме товарищ Коваленко говорил, что Микола уже как-то бывал в Туапсе. Значит, скорее всего он будет пробираться на Святославскую тихими горными улочками. Подальше от комендантских патрулей.

Он должен прийти сегодня вечером. Если, конечно, ничего не случится.

Вот и вечер. Хорошо, что лунный. Полная луна, яркая. Важничает над горой, словно выкрикнуть хочет: «Смотрите! Любуйтесь!»