Приключения 1970 - Страница 61

— Ну как? — спросил у Галины Топорков. Та покачала головой, вздохнула.

— Надо бы поговорить, сестра.

Они прошли к краю дома, где огненно цвели подсолнухи с пустыми, выклеванными птицами сердцевинами. Галина, предчувствуя, каким будет разговор, прижимала руки к груди и беспомощно оглядывалась на Бертолета.

— Вам нужно остаться на кордоне вместе с раненым, — сказал майор.

— Нет, — поспешно возразила Галина. — Нет!

— Выслушайте. Скоро начнется самое трудное. Он не выдержит. — Топорков кивнул в сторожу Степана. — Ему становится хуже от дороги, и вы это видите. Мы вернемся за вами, сестра…. Тот, кто останется, вернется, — поправил себя майор.

Он заглянул ей в лицо.

— Девочка, дорогая, я все понимаю…

Впервые за все время обозной жизни в речи строгого и сдержанного майора прозвучало местоимение «ты», и медсестра, холодея от этого дружеского обращения, не сводила глаз с сухого, бледногубого рта.

— Вы хотите, чтоб я живой осталась? — сказала Галина. — Вы этого хотите?

— Я хотел бы, чтобы все живы остались, — ответил Топорков. — Но если мы будем везти раненого дальше, то не сохраним ни его, ни здоровых.

— Все верно, — сказала Галина, прижимая руки к груди. — Только вы по логике рассуждаете, а не можете понять…

— Ты не права, — тихо возразил майор. Лицо его оставалось бесстрастным, лишь глаза блестели и пятна нездорового румянца вспыхивали, переливались на пергаментной коже. Взгляд его уходил в дубовую рощу и дальше, на многие километры, и непонятно было, то ли майор слушает Галину, то ли имеет в мыслях что-то свое. — Ты не права, — повторил он. — Я могу понять. Просто мне приходится думать сразу за многих людей, но понять я могу… У меня на Большой земле жена. Такая же молодая, как ты. Ей двадцать лет. Я поздно женился, перед самой войной… Командирская жизнь такая… И вдруг так повезло!.. Она очень хорошая, очень красивая. Такая красивая, что мне приходится заставлять себя не думать о ней. Иначе становится слишком тяжело. Война, девочка, война…

В первый раз майор заговорил о себе. Галина смотрела на него, широко открыв глаза.

— Пора, друзья, трогать, — сказал Топорков. Ленивое осеннее солнце висело над лесом, и длинные тени пересекали полянку перед кордоном. Андреев надвинул на седую голову капюшон и оглянулся: Бертолет и Галина стояли у колодца, взявшись за руки, и осы вились над ними.

— Оно и лучше, что девка остается, — вздохнул Андреев. — Переправа будет не шутейная… Мы-то с вами хоть пожили.

— Пожили… Вам сколько лет, Андреев?

— Шестьдесят три годочка.

— Да, — майор дернул ртом. — А мне вот тридцать.

— Сколько? — спросил Андреев, и клинышек его бородки приподнялся от удивления. — Как это тридцать?

— Тридцать. Позавчера исполнилось.

— У-у… — простонал старик, пристально рассматривая майора. — Война это! Война, война, вот что она с людьми делает! Говорят, считай лета коню по зубам, а человеку — по глазам. По глазам-то вам все пятьдесят…

— Не глаза меня беспокоят, — сказал майор, но смолк, оборвал фразу. Он откинулся назад, глубоко вздохнул, стараясь заполнить холодным чистым воздухом впалую грудь. Его заросшее белой щетиной лицо было в мелком поту. — Вот что, Андреев! Когда дойдете до реки, там по берегу будет много лесу…. В штабелях. Еще до войны для сплава сложили. Лошадей переправите вплавь, а для телег соорудите плот.

— Да вы сами, сами! — поспешно возразил старик. — Что это вы, товарищ командир?

— Ничего, ничего, — успокоил его майор. — Это от усталости. Война получается длинная…

Опустела поляна перед третьим кордоном. Последняя телега, вихляя колесами и поскрипывая, скрылась за дубами.

И тут Галина, словно бы вспомнив что-то, припустилась вслед, глухо простучала сапогами по песку, догнала Левушкина, ухватила за рукав:

— Ты уж за ним посмотри. Пожалуйста!

— Ну ладно, ладно, чего там! — сказал Левушкин. — Обещаю. Чего с ним делить? У нас только одна война на двоих, а девки, видать, будут разные.

Она неловко поцеловала его в щеку.

— Сподобился! — сказал Левушкин. — Как прадедушку чмокнула.

Теперь их оставалось только четверо. Упряжки были подогнаны одна к другой, а лошади подвязаны вожжами к задкам телег: не хватало погонщиков.

Левушкин, как всегда, шел дозорным. Он то устремлялся вперед, то останавливался, замирал среди холодной тишины. Очевидно, чутье подсказывало ему близость противника.

И Андреев, таежный охотник, брел с особой осторожностью, таясь, соснячком. Неприметный его дождевичок мелькал среди блеклой хвои. Солнце уже укатилось за лес, светились лишь высокие барашковые облака…

Коротко, с металлическим звоном — будто молотком дробно отбарабанили по наковальне — прозвучала очередь пулемета с мотоциклетной коляски.

Обоз остановился. Дремавший на телеге Топорков сбросил с глаз тонкие, воскового оттенка веки, привстал и с усилием спрыгнул с телеги. Беззвучно, как лист, опустилось на землю сухое тело. Подбежал вездесущий Левушкин:

— На развилке разъезд: два мотоцикла… И собака.

— Собака?

— Овчарка. В коляске. Заметили меня — видать, собака почуяла.

— Вилло, Левушкин, гоните обоз в лес, вдоль посадки! — крикнул майор и взял с телеги трофейный ручной пулемет, оставленный мотоциклистами, подстрелившими Степана у Чернокоровичей.

Обоз — телега за телегой в подвязи — стал медленно, как эшелон, поворачивать, и лошади, разбив усыпанный хвоей песок, зашагали вдоль молодого, рядами посаженного соснячка. Уже слышалось знакомое тарахтенье мотоциклов. Моторы то ревели, преодолевая песчаные преграды, то приглушенно, басовито постукивали на холостых оборотах.

Партизаны залегли в соснячке, на хрустящем мху.

— Осторожно подъезжают, — прошептал Андреев. — Ученые!

Топорков ладонью сдерживал судорожное дыхание.

— Собака — это очень плохо, — сказал он.

— Ясно, — кивнул бородкой Андреев и протер чистой тряпицей линзы оптического прицела.

Из-за сосновой ветви Топорков видел, как на лесной дороге, глубоко просев колесами в песок, остановился мотоцикл. Позади колясочника колыхался штырь натяжной антенны. Показалась и вторая машина.

Несколько соек, перелетев дорогу впереди, прокричали что-то сварливыми голосами. Пепельная, отменной породы овчарка, важно сидевшая в коляске второго мотоцикла, повела ушами и проворчала. Влажно блеснули фиолетовые десны.

…Коротким видением пронеслась в памяти майора концлагерная сцена: упавший заключенный — руки его прикрыли затылок, — и овчарка, которая, брызжа слюной, наклонилась над ним, готовая вцепиться в шею… Этим заключенным был сам Топорков. Это над его головой хрипела овчарка, роняя жаркую слюну…

Мотоциклисты подъехали к тому месту, где свернул обоз. Песок здесь был взрыт копытами, а железные ободья колес проложили четкую колею в сторону, к соснячку.

Солдат, сидевший позади второго мотоциклиста, слез и позвал собаку, придерживая длинный поводок. Овчарка легко, пружинисто выпрыгнула из коляски и уперлась широко расставленными лапами в песок. Она злобно косила глазами в сторону соснячка и ворчала. Мотоциклисты переглянулись.

— Los, Adolf, los du! — сказал водитель солдату. — Da gibt’s auch ein Mädel mit bei, siehste?7

Андреев выстрелил. Винтовка в его руках подпрыгнула, и из ствола потянулся дымок.

— Отходи! — сказал майор и нажал на гашетку «ручняка».

Мотоциклисты мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Серая овчарка лежала на дороге недвижно, как груда пепла, и пули поднимали возле нее фонтанчики пыли.

Андреев, не задевая деревьев, чтобы не шевелить ветвей и не выказывать своего положения, бесшумной змейкой прополз между рядами сосенок.

Достав гранаты, двое мотоциклистов под прикрытием пулемета перебежали дорогу и залегли для нового броска. Топорков дал еще одну длинную очередь и пополз, волоча «ручняк», следом за Андреевым. Он хрипел, задыхался, но полз, ставя острые локти в трескучий мох и подтягивая сухое тело.